Прощание в Стамбуле - Владимир Лорченков Страница 8

– Кончить в чашку, – наклонила она голову, и я увидел, что глаза у нее не просто зеленые, а серо-зеленые, цвета, который получается, когда льешь молоко в зеленый чай, – в мою, конечно. Как в этом рассказе…

Я поморщился. Мне казалось, что распечатку порнографического рассказа, которую я носил пару дней в рюкзаке и время от времени почитывал – тогда я еще не встретил Анну-Марию, а потом сунул в щель под креслом, – она не найдет.

– Я же делаю уборку, – улыбнулась она, – а ты как думал. Нашла, прочитала, и мне захотелось. Бери чашку, иди в туалет, дрочи и кончи в кофе.

– Что ж, – вздохнул я, – хоть что-то ты начала читать.

Я взял ее чашку, прошел в туалет, закрылся и сделал все, как она хотела. Существенное отличие от рассказа заключалась в том, что никто на меня удивленно на пути в туалет – туда и с кофе? – не глядел. Да и все в кофе не попало, часть размазалась по рукам, а бумаги в туалете этого бара не было. Я помахал руками, чтобы высохли скорее, снял с раковины чашку с кофе и спермой и вернулся к Анне-Марии. Стоя на пороге бара, поглядел на столы – ее нигде не было. Потом увидел.

Просто ее красная куртка сливалась с опавшей красной и желтой листвой, которая сливалась еще и с деревянными желтыми столами. Я поставил чашку на стол и сказал ей об этом.

– На некоторое время в моем восприятии вы снова стали единым целым. Глиной, не разделенной на людей, предметы и природу.

Снова подул ветер, и огромные тополя над нами закачались. На маленькой закрытой для транспорта улочке – столы здесь расставляли прямо на проезжей части – не было никого. Тополя стали раскачиваться очень сильно, и листья стали летать в воздухе, будто пух в июле. Из-за этого, а еще потому, что улочка была стиснута высокими, сталинских времен, домами, мы с Анной-Марией очутились словно в аквариуме. Красная рыбка – она. Серая, цвета моего пальто, рыбка – я. Две рыбки, высокий, вертикальный аквариум, забитый до отказа плавающими золотыми – дешевого турецкого и дорогого червонного золота – водорослями в виде листьев. А когда от ветра наверху что-то лопнуло и с тополей, будто корм для рыбок, посыпалась труха, сходство с аквариумом стало полным.

Рыбка Анна-Мария потрогала пальцем поверхность кофе, подержала чашку на уровне глаз, а потом медленно, будто цедя, выпила. Картинно облизнула губы. Я спросил:

– Еще хочешь?

Она сказала:

– Ага.

Я сказал:

– Ну ты и шлюха.

Она сказала:

– Меньше слов, милый, действуй.

Я сказал:

– Я же только что кончил, Анна-Мария, и сил на второй раз у меня пока нет.

– Сдаешь назад, герой? – сказала она.

– Но, если хочешь, – разозлился я, – вот. У меня на руках еще немного осталось.

На улицу вышла официантка и опасливо подошла к нам. Ей показалось, что мы ссоримся. Мы замолчали – Анна-Мария все облизывала губы, и я подумал, что они у нее потрескаются. Потрескаются непременно. Нельзя облизывать губы на ветру. Официантка торопливо убрала еще пару пустых стаканов с соседнего столика и забежала обратно в бар. Удивительно, но она была одета совсем по-летнему: в короткую юбку, блузку, красный передничек и шейный платок. А на ногах без чулок у нее были тапочки. Это потому, что внутри тепло, понял я. Дверь за официанткой закрылась, и я снова вытянул обе руки к Анне-Марии.

– Вот, если хочешь еще.

Она посмотрела на меня – снова будто мы только что заговорили – и, продолжая сидеть, наклонилась через стол. Очень сильно, видно было, как край стола уперся ей в грудь. Наверное, ей трудно дышать, подумал я. Минут пять Анна-Мария вылизывала мои руки, как собака. Никакого возбуждения я не почувствовал. Никакого возбуждения и она не чувствовала. Ведь никакой покорности тут и в помине не было, разозлился я, на хер ей сдались мои руки, она облизала их только потому, что на них была сперма. Была бы она на канализационном люке, Анна-Мария облизала бы и канализационный люк.

Значит, я и был канализационным люком.

Анна-Мария тщательно вылизала кожу между пальцами левой руки и перешла к правой. Заканчивая, облизала запястья, хотя, конечно, зря, потому что туда ничего не попало, и прошлась языком по ногтям. Перед тем как оторваться, слегка куснула костяшки кулака. И снова сидела прямо, мелькая передо мной в падающих откуда-то сверху листьях клена. Что-то изменилось, подумал я. Оказывается, ветер стих, и листья не кружились, а просто падали. Тополя замерли. Кишинев затих. Это обеденный перерыв кончился, поэтому центр города, слышимый нами отсюда, затих. Разбежались по муравейникам. Один лист упал ей на макушку, и Анна-Мария, не снявшая его, стала похожа на заночевавшую в куче осенней листвы Дюймовочку.

– Послушай, – растрогался я, – тебе нет необходимости совершать такие поступки из принципа противоречия. Если тебе неприятно что-то в моих словах, дай мне понять это на словах. Не стоило лизать мне руки, если я сказ…

– Еще хочу, – сказала она.

– Ну ты и шлюха, Анна-Мария, – сказал я, – ну ты и…

– Действуй, – сказала она.