Цвингер - Елена Костюкович Страница 72

Республиканцы не могли вести войну в основном из-за царившего бардака. Шифровальщиков у них не было. Так что на группу Ульриха легла ответственность за все шифрованные донесения Центру, и он ковырялся в циферках в обзеркаленном «Диагонале», бесясь от невозможности жахнуть хотя бы несколько настоящих выстрелов по франкистам.

Напускной цинизм мигом слетел с него под бомбежками в Барселоне.

В тридцать девятом Ульрих вернулся. Наград не полагалось — вождь начертал на списках: «Войну просрали, а орденов хотите». Дали героев главным начальникам и энкавэдэшникам, вывезшим испанское золото. Остальным полагалось вкалывать дальше. Ульриха отправили шифровать секретные переговоры по приобретению у немцев тяжелых крейсеров.

— Покупали, продавали друг другу новые виды химического оружия и тяжелого танкового вооружения. Красная армия у Гитлера, люфтваффе у Сталина. Чрезвычайно секретно. Поэтому документация, естественно, шла через шифровальню… А я в середине всей этой вакханалии. Запутывал деловые бумаги, так что сам не понимал, смогу ли восстановить. И вот тут, — с лукавым видом вводит сценический эффект Ульрих, — оказалось, что у меня в душе с нездешней силой проснулись мораль и совесть! И что я сделал? Завербовался в НКВД!

И, наглядевшись на слушателей, поясняет: делать что-либо для гитлеровцев ему казалось мерзко, пылал в душе испанский гнев, поэтому он пошел вербоваться в Специальный отдел, детище Глеба Бокия, и стал «агентом-делегатом».

— То есть все, что ко мне попадало, я еще и параллельно шифровал дублирующими кодами для советской разведки.

Тем временем, для укрепления пакта о дружбе СССР с Германией, четыреста коммунистов-постояльцев «Люкса» были погружены в закрытые вагоны до Брест-Литовска и выданы гитлеровцам. Родителей Ульриха взяли, когда его не было в Москве. Писем от родителей Ульрих ни одного не получил, о судьбе узнал с опозданием. Тут-то он и задрожал, и схватился за голову, и, вероятно, наконец привел в систему свои мысли, и понял, что мораль — не досадная помеха умствованиям и парадоксам, а основа человеческого действия и ничего важнее этого нет на свете.

Из шифровальных служб и секретного делопроизводства, куда он на беду себе залез, невозможно было уйти. Так бы и не вырвался из Чека и скоро был бы ликвидирован, конечно, как слишком много знающий, если бы не помогли решить его проблемы сперва война, а потом — длительная отсидка в лагерях.

В начале войны Ульриха за немецкое происхождение отстранили от шифров и заслали преподавателем в школу военных переводчиков, в Ставрополь-на-Волге. В старое имение, где до войны располагалась кумысная колония для туберкулезников. В институте Ульрих не учился ни одного дня, но все равно ему выдали диплом в приказном порядке. Правда, было написано, что квалификация присвоена не государственными экзаменаторами, а «академической выпускной комиссией».

Летом сорок второго в Ставрополе было тихо. Занятия шли не в здании, а на прилегающей к санаторию благоустроенной территории. Скамеечки, дорожки, столы. На краю санатория кудрявился лес. Слушатели носили военную форму, моряки были в клешах с грузиками. Сигнал к началу занятия подавал горнист. На занятия ходили в основном девчонки. Нет, это житье было точно не по нем.

— Что, я дамочек должен учить отличать scheißen от schießen! Срать от стрелять! Объяснять им нарукавные эмблемы специалистов — кузня, шорник, радиотехник! Растолковывать канты немецкие: белый для пехоты, красный для артиллерии, зеленый для горных стрелков, черный для саперов, голубой для медиков, синий для танкистов, лимонный для связистов, яично-желтый для кавалерии и позднее для разведывательных подразделений, фиолетовый для капелланов! Во! Нипочем не могли заучить, а я до сих пор помню. Но не этим же я был в профессии силен. Вдалбливал, как пленных фильтровать, проводить первичную обработку, заполнять опросники. Разве это моя квалификация? Я ведь способен любого пленного так расколоть, чтобы получить представление о стратегии всей воинской части. О том, что допрашиваемому самому и на ум не придет! Во сколько раз я того тупого ефрейтора умнее, настолько больше информации и получу. Из разговора. Из любого. А они требовали, чтоб я сидел и поучал идиоток в Ставрополе! Преподавал «крафтаусдрюке»! Мат солдатский! У немцев, как ты знаешь, вообще стоящих ругательств нет. И отроду не было. Приличный мат — только у русских. Что за занятие для аналитика и криптолога! Нам приносили мешок захваченных солдатских писем, и нате, неделю или месяц ковыряйтесь, разбирайте почерки, реализм всякий, выясняйте контексты и давайте комментарии.

— Ну, это тоже надо уметь, по опыту знаю.

— Вот именно что по опыту. Меня пытались приспособить, Вика, к той белибердистике, которою ты, Вика, занимаешься всю жизнь! Но им от меня этого было не дождаться. Я пользу настоящую приносить умел!

В конце концов рапортом дохлопотался. Получил задание готовить кадры для подпольных операций в Данциге. Обучал их незамысловатым шифрам. И хитроумненько, через шифры, все же выкарабкался в действующую армию, где мгновенно и влег с азартом сначала в радиоигры и разведку, а потом в формирование структур по радиоперехвату и разложению войск противника. Спецпропаганда, Седьмой отдел. Действительно, во многом Ульриховыми заботами с июля сорок третьего заработал комитет «Свободная Германия». Ульрих занимался подготовкой заброса в глубокий немецкий тыл перевербованных военнопленных. Курировал и звуковые передвижки, мотался на передний край. Возил туда генерала Вальтера фон Зейдлиц-Курбаха, которого так намастычил на пропаганду, что тому самому не верилось. А в Берлин входил с войсками Первого Белорусского: Седьмой отдел с утра до вечера писал ультиматумы, готовил делегации парламентеров, вещал на солдат противника и печатал листовки по поводу бессмысленности обороны Берлина.

О своем богатом опыте расшифровщика и аналитика Ульрих до сих пор старается молчать. Меньше знается, лучше спится. Любит, однако, вспоминать о прибытии на фронт, «когда нам дали налопаться». Тут он непременно переходит на русский, на фронтовой свой и лагерный жаргон, которым для разговоров с Виктором и не помышлял пользоваться, употребляя в быту французский. А как о фронте или об отсидке, тогда вдруг:

— На фронте нас, плюс к прочему, кормили. В военной школе в Ставрополе — натуральная голодуха. Хлеб мы делили с курсантами… Один отворачивался, другой показывал пальцем и спрашивал: кому? Кому доставалась горбушка — фарт. А приехали на фронт, гляжу — там вообще запросто лежат на какой-то тряпке килограмма два хлеба! И я на виду у товарищей весь этот хлеб без остатка за какие-то пять минут чисто съел!

А когда Виктор, к слову о кормежке, тихо спрашивает, как Ульрих пережил переход от положения сыто кормленного штабиста к статусу доходяги из Коми, Ульрих только рот кривит и отделывается гулаговскими фольклорными перлами, их он в изобилии набрал и насочинял за десять лет, которые ему было суждено отсидеть в местах заключения. Типа «А лагэ́рь комм а лагэ́рь».

Мало что добудешь из Ульриха о следствии, битье и выколачивании признаний. Сел он по глупости. За то, что, уловив шестого июня сорок четвертого года по радио долгожданную весть — соединенные силы союзников совершили высадку на севере Франции, — кинулся в вещаниях превозносить французов. Пел хвалы рабочим, подпольной прессе, вооруженным силам «Свободной Франции», затоплению французами своего флота в Тулоне, бургундским виноградарям, французским интеллектуалам, генералу де Голлю. Ну, это ему и вспомнили.