Клуб патриотов - Кристофер Райх Страница 70

— В Глазго, — грустно улыбнулась она. — Вот где наконец-то нашлась помощь.

— Да ничего подобного, — возразила Пег. — Сейчас он не в Глазго, а здесь, у нас. В этом семестре профессор Бонни читает у первокурсников. Обязательно поговорите с ним.

— И он знает об этом клубе… ваш профессор Бонни?

— Если кто и знает, то это он. Вот хотите пример? — Ссутулившись, она придвинулась к Дженни. — Он знает, кто на самом деле убил Джона Кеннеди.

В старом, обшитом деревянными панелями шотландском пабе было темно. В воздухе висел густой запах пива. Сама она ни за что бы не выбрала такое место для встречи. Саймон Бонни с кружкой пива ждал у барной стойки. В пепельнице лежала недокуренная сигарета.

— Вы — Дженни?

— Профессор Бонни? — Дженни протянула ему руку. — Спасибо, что согласились встретиться так скоро.

— Не стоит благодарности, — ответил Бонни. — Как вы, наверное, заметили, моя приемная не слишком переполнена.

Высокий худой человек, этакая «жердь» в синих джинсах, помятой рубашке и твидовом пиджаке. Бледное лицо, беспокойные глазки-щелочки, нервные губы и выдающийся кадык. Шотландский вариант Икабода Крэйна, героя Вашингтона Ирвинга.

— Ваш звонок раздразнил мой аппетит. Клуб влиятельных господ, основанный двести лет назад, который правил страной, не спрашивая согласия народа. Scentia est potentia. «Знание — сила». Впечатляет.

Ну хоть какой-то интерес. Дженни почти обрадовалась.

— Правда? Вам это о чем-то говорит?

— Может быть, — сдержанно произнес Бонни. — Но прежде позвольте сообщить вам, что я все-таки позвонил Гарри Уолшу и проверил, так сказать, ваши честные намерения. Надеюсь, вы не возражаете. И он сказал, что вы чем-то взволнованы и его это беспокоит. А что, в самом деле есть причина для беспокойства?

— Нет-нет. — Дженни склонила голову и усмехнулась, будто в ответ на свои грустные мысли. — Я просто прочла кое-что… а профессор Уолш… ну, в смысле, Гарри был моим научным руководителем, когда я здесь училась. Вот я и подумала, что он может помочь.

— Он хороший человек, но всегда читает только благонадежные источники. Полностью доверяет им и все принимает за чистую монету. В этом и заключается проблема. История пишется победителями. Если вы правда хотите узнать истинное положение вещей, обращайтесь к побежденным… и посмотрите, как они излагают то или иное событие… ну и ищите те крупицы, что помогут вам взглянуть на историю их глазами.

— И вы этим занимаетесь.

— Да будет вам известно, мадам, я святой покровитель побежденных, — с гордостью произнес Саймон Бонни, поставив в конце высказывания жирную точку в виде жадного глотка пива. — Итак, что мы имеем? Scentia est potentia. Это ключ. — Он чихнул, вытер рот рукой и отчеканил: — Талейран.

— Простите, что?

— Не «что», а «кто». Шарль Морис де Талейран-Перигор. Или просто Талейран, министр иностранных дел при Наполеоне. Мошенник. Негодяй. Провидец. Патриот. В общем, интересный тип.

— А он-то тут при чем?

— Добрый друг Александра Гамильтона. В тысяча семьсот девяносто четвертом году они довольно близко сошлись. Талейран приехал в Филадельфию, сбежав от Робеспьера и террора. Эту заварушку еще называют Французской революцией, припоминаете?

«О нет! — подумала Дженни. — Доктринер, сорвавшийся с цепи!»

— И как именно это связано с клубом?

— Терпение, дорогая моя. Видите ли, Гамильтон и Талейран стали закадычными друзьями. Они оба были реалистами, и их обоих интересовали эффективные рычаги власти. Два подленьких гаденыша. Но какие умные, душа моя! Какие талантливые! Наполеон называл Талейрана «дерьмом в шелковых чулках», а Томас Джефферсон отзывался о Гамильтоне как о «злобном колоссе, которого надо остановить немедленно». Когда Талейран вернулся во Францию, их общение продолжилось в переписке. Все это есть в моей книге «Теневой правитель: Гамильтон с 1790 по 1800 год».

— Простите, профессор, наверное, я пропустила эту книгу. В последнее время я больше читаю романы в духе Джейн Остин.

— Не вы одна, — перебил Бонни, добродушно усмехаясь, чем удивил Дженни. — Весной следующего года книга выйдет в мягкой обложке. Уверен, второй раз вы ее не пропустите.

Дженни понимала, что он пытается сохранять непринужденный тон, но у нее едва хватило сил изобразить вымученную улыбку, а уж о том, чтобы смеяться, и речи не было. Боль мстительно пульсировала в плече, и Дженни уже не раз пожалела, что отказалась от обезболивающего.

— Так вот, возвращаемся к этим письмам, — продолжил Бонни, и взгляд его прищуренных зеленоватых глаз прямо впился в нее. — Видите ли, Гамильтон вовсе не скрывал, что посещает частные — понимайте как «тайные» — собрания в Длинном зале в таверне Фраунсиса в Нью-Йорке и в городской таверне в Филадельфии. Там собирались все большие шишки — Джордж Вашингтон, Джон Джей, Роберт Моррис и позже — Монро, Мэдисон и Пендлтон.

— А кто такой Пендлтон?

— Натаниэль Пендлтон. Друг Гамильтона. Юрист и судья. Был у него секундантом на дуэли века — Гамильтон против Бэрра.

— Ясно.

— Собрания начинались ровно в полночь. Сначала читалась молитва, самая любимая молитва Вашингтона, которую он не раз повторял в Вэлли-Фордж. Никакого алкоголя. Никаких ругательств. Курить тоже было нельзя. Обстановка жутко серьезная, и часто эти собрания затягивались до утра. Затем Вашингтон вел всю компанию на утреннюю службу в часовню Святого Павла, так же как он повел туда членов кабинета после своей первой инаугурации.

— А что они обсуждали?

— Об этом Гамильтон нигде не упоминает — еще та хитрая лиса, — но у меня есть кое-какие соображения на этот счет. Он намекал Талейрану, будто такие собрания нужны, чтобы помочь генералу Вашинггону — затем президенту — обходить законодательство или — что то же самое — быстрее осуществлять планы, за которые проголосуют лишь через полгода.

Дженни не хотела верить.

— Это тот самый Гамильтон, который участвовал в написании Конституции и составлял разные документы федералистов? Он фактически создал Конгресс. Зачем же ему узурпировать власть Конгресса?

— Например, понял, что заблуждался? — Бонни перевел дух и огляделся, словно искал место, с которого начать рассказ, в закоулках паба. — Шел тысяча семьсот девяносто третий год. Всюду, куда Гамильтон ни смотрел, он видел, что страна разваливается на части. Слишком много узких, местнических интересов. Каждый сам за себя. Фермеры в Пенсильвании хотят одного, банкиры в Нью-Йорке — совсем другого. Гамильтон считал, что страна должна быть большой. Фактически он был одним из первых, кто увидел все земли на запад до Тихого океана как естественную территорию Америки. Но у молодой республики, парализованной противоречивыми интересами, были подрезаны крылья. Поэтому требовалась сильная исполнительная власть, способная действовать решительно и без одобрения упрямого Конгресса. «Ваш народ, сэр, — настоящее чудовище», — писал он в одном из писем. Гамильтон не отказывался от мысли, что каждый мужчина имеет право голоса, но ему хотелось создать нечто такое, что не позволяло бы Сенату и Конгрессу мешать главе государства действовать по своему усмотрению. Джефферсон называл его монократом — наполовину монархист, наполовину демократ.