Горгулья - Эндрю Дэвидсон Страница 67

Обернувшись, я увидела, как тает в темноте силуэт отца Сандера. Отец был со мной рядом с самых первых дней, во всех воспоминаниях, и вот — исчез. Позади осталось все, что я знала о жизни, а впереди ждало меня невообразимое. И мы пошли дальше… Лишь теперь я поняла, что ни ты, ни я совершенно не представляли, куда направляемся.

Ты шел впереди, притворяясь, будто знаешь, что делать. Вряд ли ты боялся погони — скорее опасался, как бы не растерялась и не повернула назад я. И поэтому все шел и шел, не останавливаясь (хотя не до конца оправился от ожогов), и я с трудом поспевала за тобой. Оскальзывалась в грязи и слякоти, но ни за что не хотела отстать.

Кажется, я все еще не верила в реальность побега.

Очевидно, в боях ты привык забывать о телесном и готов был рваться вперед на одной только силе воли. Я принимала участие в твоем исцелении и понимала, что подобные усилия ты вынужден предпринимать впервые с тех пор, как попал в Энгельталь, и поражалась твоей выносливости… как вдруг все резко оборвалось.

Ты поскользнулся и неловко повалился наземь. Хотел было вскочить, но безуспешно: едва выпрямившись, тут же снова лишился равновесия. В очередной раз пытаясь подняться, ты взмахнул руками, но кожу на груди так стянуло, что ты даже вскрикнул от боли. Невольно уронил руки и упал прямо лицом в грязь.

Я хотела тебя поддержать, но ты меня оттолкнул. Затем, кажется, понял, что дальше мы сможем идти только вместе, и позволил помочь тебе встать на ноги. И попытался пошутить:

— Верно, дьявол мне ножку подставил…

Через несколько минут ты смог отдышаться, и мы добрались до ближайшего дерева. Уселись под ним, все в грязи. По-прежнему лил дождь. Мы прижались друг к другу, пытаясь согреться. Я никогда в жизни не была так близко к чужому, вдобавок мужскому, телу. Все оказалось совсем не так, как грезилось мне раньше. Я понимала, что такой момент настанет рано или поздно, и представляла, что почувствую дрожь восторга и ужаса, на деле же просто волновалась, правильно ли поступила, что покинула Энгельталь.

Так началась для нас совместная жизнь: застряв под ледяным дождем, мы ждали утра, которое, возможно — возможно, — принесет нам чуть-чуть тепла и солнца. А вдруг это знак? Я могла бы успеть в монастырь, пока исчезновения моего не заметили, могла бы укрыться в келье и изобразить недомогание. Через день-два вернулась бы к своим обязанностям и жизнь потекла бы по-прежнему.

Но нет. Аглетрудис молчать не станет. Вдобавок нельзя ведь покинуть больного человека прямо посреди дороги — особенно человека, за которого я чувствовала огромную ответственность. Все же я никак не могла выкинуть из головы мысли о монастырском спокойствии, о своем месте там. В скриптории, среди книг, был мой дом. Но здесь, под деревом, на ветру, связанная с едва знакомым человеком… неужели так способна повернуться моя жизнь?

А делать было нечего, лишь переждать эту ночь.

Наступил тусклый, серый рассвет, дождь утих, однако не прекращался. Мы снова тронулись в путь, но ты уже не мог изображать былую бодрость. Каждый пробный шаг был новым испытанием, и каждый шаг сделанный превращался в маленькую победу. Я была подле тебя при каждой такой победе, шла, обхватив тебя рукой, и все боялась, что, если ты снова упадешь, больше не поднимешься.

А потом нам впервые улыбнулась удача в виде фермерской телеги. Лошадка зацокала в нашу сторону, и ты замахал рукой, чтобы возница остановился. Спросил, куда он едет, — в ответ мы услышали:

— В Нюрнберг, на рынок.

Однако подвезти нас фермер отказался.

— Не поместитесь, свиней везу! — заявил он, кивая на груженую повозку.

— Сколько за двух свиней? — полюбопытствовал ты. Фермер назвал цену.

Ты отсчитал монеты и, передав их фермеру, с трудом залез в телегу. Попробовал поднять свинью, но был слишком слаб и тогда подозвал меня; вместе мы справились. Едва коснувшись земли, свинья припустила в лес, а мы выгрузили еще одно животное и оно последовало за первым. Ты обернулся к озадаченному фермеру и заявил:

— Теперь и нам есть место.

Тот явно не обрадовался новым спутникам, но, должно быть, почувствовал, что ты не дашь ему уехать без нас. А поскольку деньги он уже получил, проще было согласиться, чем спорить.

Свиньи всю дорогу ерзали и пихались, обнюхивали нас своими любопытными пятачками. Я сначала пыталась их отогнать, подеваться им все равно было некуда. Едва мне удавалось отпихнуть одну, на ее месте тут же оказывалась другая. Они все время верещали, но это была ерунда по сравнению с запахом. Когда мы наконец-то добрались до окраины Нюрнберга, я уже не сомневалась, что Бог по-прежнему шлет мне знаки — теперь с помощью поросячьих экскрементов.

Фермер высадил нас у таверны (надо полагать, в силу личной неприязни к хозяину). Вид у нас был достаточно странный, не говоря уж о запахе, однако мы попробовали договориться о комнате. Хозяин колебался и никак не мог решить, что мы за люди — мужчина с ожогами и монахиня, путешествующие в телеге со скотом. Но ты добавил пару лишних монет, а я предложила несколько слов благословения, уверяя, что, несмотря на внешний вид, молитвы мои будут услышаны.

Хозяин таверны неохотно выделил нам самую отдаленную от своей собственной спальни комнату, куда нас допустили не раньше, чем мы вымылись и выстирали одежду в ближайшем ручье.

В комнате была единственная кровать; то, о чем я отчаянно старалась не думать, приближалось. Во всех наших беседах в Энгельтале, конечно, был сексуальный подтекст. Я понимала, что, сбежав, не буду жить с тобой как сестра, но понятия не имела о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Это, должно быть, явно читалось у меня на лице. Ты расстелил одежду на полу, объясняя, что привык спать на земле в бытность свою наемником. Пока я стаскивала мокрое белье и забиралась в постель, ты на меня даже не смотрел, и эту доброту я никогда не забуду.