Грешница - Петра Хаммесфар Страница 65

Когда Кора проснулась, постели снова были пусты. Она чувствовала себя полумертвой. Ей вспомнился странный сон, привидевшийся незадолго до пробуждения: она заталкивала себе в нос обрывки бумаги и кляп в горло. А потом – удар по лбу. Она даже сознания не потеряла. Паника, удушье… Скрежет ключа в замке. Пронзительный голос охранницы:

– Господи! Я так и думала, что она слетит с катушек.

Чужие пальцы у нее в горле. Красные круги перед глазами. Конечная станция – дурдом. И это был не сон.

Принесли завтрак. Коре отвязали левую руку, и она немного поела. Вскоре после завтрака от пут освободили ее правую руку и обе ноги. Коре велели встать, помыться и одеться. Все ее тело онемело от долгого лежания, разум парализовало от страха. В девять часов нужно идти к шефу – так ей сказали.

Что-то в душе Коры отказывалось называть его так. Шеф – это Рудольф Гровиан, ужасный человек, который никак не мог понять, какую боль ей причинил. Впрочем, ему можно было бы солгать. С психиатром же подобные попытки казались совершенно бесперспективными.

Его зовут профессор Бурте. Он и выглядел как профессор, невысокий и хилый. Карлик, да, наверное, так и есть. Лишь карлики могут зарываться в чужие головы, пробираться во все уголки, заглядывать за повороты.

Профессор Бурте вел себя так же приветливо, как и вечером, излучал спокойствие и уверенность. Добродушный отец всего сущего, способный читать в чужих сердцах. Он смотрел на нее, не отводя глаз.

В душе у Коры больше не было непокорности, не было протеста. За ночь она стала маленькой, а отец сидел на краешке кровати, отчаянно пытаясь продемонстрировать ей свою любовь. Тем самым он превратил ее в крохотного, прозрачного человечка, которому разрешили сесть в кресло и удобно там устроиться.

Профессор начал с вопроса о том, как она себя чувствует.

– Отвратительно, – произнесла Кора и глубоко вздохнула.

Суставы болели, но это было не страшно. Отцу не следовало приходить. Она ведь приказала Маргрет ему помешать. Кора принялась массировать левое запястье правой рукой, не сводя с профессора взгляда и ожидая следующего вопроса.

Он говорил так мягко, что это казалось невыносимым. Потому что все его слова были ложью. Он хотел побеседовать с Корой о смысле жизни и о бегстве от наказания.

– Я не хотела избежать наказания, – сказала она. – Просто не желала слушать, что именно шеф узнал от отца.

– А что он мог узнать?

«Тебя это не касается, коротышка, – подумала Кора. – Он узнал о том, что я…»

Однажды отец пришел в нашу комнату и принялся рыться в прикроватной тумбочке. Это была самая обычная тумбочка – с выдвижным ящиком и дверцей. Внизу Магдалина хранила кассеты. В ящике лежали ее лекарства. И свеча! Одна из тех, которые мать покупала для алтаря. Мама никогда не заходила в нашу комнату. Зато заходил отец. Он нашел свечу. И понял, что я использовала ее не для молитв: фитиль на конце был немного запачкан.

Я увидела, что отец стоит в дверях, терзаемый отвращением и разочарованием. Он протянул ко мне руку.

– Что здесь происходит? Что ты с этим делаешь?

Я услышала собственный голос:

– А ты что, не догадываешься? Ты же очень хорошо разбираешься в человеческой природе. Разве не ты однажды рассказывал мне, что с возрастом этому будет невозможно противиться? У меня тоже есть желания. Но я предпочитаю сухой вариант. Свеча не выстреливает, не воняет. Положи ее на место и убирайся.

Отец бросил свечу на пол и, опустив плечи, направился к лестнице. Он плакал, как в ту ночь, когда сидел на краешке моей кровати и пытался объяснить ужас своего существования. На этот раз он ничего не объяснял, только бормотал:

– В кого ты превратилась? Ты же хуже шлюхи!

С годами все изменилось. По всей видимости, это было как-то связано с взрослением. Есть вещи, которые не хочется понимать, но приходится. Отец – мужчина. И у него имеются потребности, как и у всякого мужчины. Он злится, становится несправедливым, когда его лишают возможности испытать удовлетворение. В каком-то смысле я его понимала.

С возрастом я часто стала думать о том, каково это – быть любимой. Не только душой, но и телом. Готовность отдаться, страсть, французские поцелуи, оргазм и все такое. Постепенно я привыкла к тому, что у меня большая грудь и периодически бывают кровотечения. У меня больше не было проблем с использованием тампонов. И иногда я думала: какая разница, вставляю я тампон или в меня входит мужчина… Не может быть, чтобы отличие было так уж велико. И если уж мужчине это нужно…

Но я понимала и мать, которая больше не хотела этим заниматься. В общем-то она была жалким созданием. Что я хочу сказать? Если у женщины не все дома, она ведь в этом не виновата. Дело в том, что мама действительно верила во всю эту чушь: что сексом можно заниматься только в том случае, если хочешь зачать ребенка.

Пока она не забеременела, все было в порядке. И при этом мать могла убеждать себя, что очень старается оказать услугу любимому боженьке. Она так и не поняла, что две тысячи лет – это чертовски долгий срок, за который на свет произвели огромное количество людей.

Все могло быть и так, как написала тогда в письме Маргрет. Что Спаситель вообще не имеет ко всем этим запретам никакого отношения. Что эта чепуха была придумана гораздо позже, его представителями на земле. И людям пришлось в это поверить. А что еще им оставалось делать, если они не умели ни читать, ни писать?

Стоит только представить себе, как обстояли дела в Буххольце. Горстка дворов, скудная земля. Чтобы помочь пережить зиму немногочисленному скоту, людям иногда приходилось снимать солому с крыш. Отец как-то рассказывал мне, что откормленная свинья в то время весила сто фунтов. Сегодня это просто смешно. А потом была чума и тридцать лет войны.

Люди были бедными и глупыми, зачастую они не знали, как прокормить детей. И когда священник начинал говорить им, что поддаваться желаниям плоти – грех и достойно порицания, они смотрели на себя и своих детей и думали: «Слушайте, а ведь он прав. Если мы перестанем этим заниматься, больше не будет голодных ртов, которые нужно заткнуть».

Причем женщин это касалось больше, чем мужчин. Проклятье Евы. Им же никто не давал обезболивающих, когда они мучились в схватках. Это было частью проклятья: рожать будешь в муках…

Когда ответственность стала невыносимой, когда мать перестала понимать, как справиться с этой ситуацией, она просто сбежала в бедность и глупость. И застряла там. Ей больше не нужно было заботиться о ребенке, которого она не хотела – и не получила. Она ведь знала, что аборт – это грех. Но наверняка нашлись люди, заявившие, что, будучи честной немкой, не стоит рожать ребенка от врага. И она им поверила.

Маме всегда нужен был кто-то, кто сказал бы ей, что хорошо, а что плохо. В юности она верила фюреру, чуть позже – победителю; себе же она не верила никогда. Мне мать верила – когда я говорила то, что ей хотелось слышать. С помощью парочки цитат из Библии ее легко было обвести вокруг пальца.