Как закалялась жесть - Александр Щеголев Страница 65

Пару секунд он мне дарит.

Когда монстр выпрямляется, я уже готов. Из щеки его выдран изрядный лоскут, на губах пенится кровь. Глаза безумные, жуткие. Широко расставляя ноги, он движется ко мне, и тогда я метаю пустую бутылку.

Попадание точное: макет замка взрывается тысячей осколков. Тварь оборачивается и застывает в шоке. Я запускаю еще снаряд, круша рукотворный кусочек средневековья, превращая утопию в руины. Тварь воет, раскорячивается над спичечными хоромами, стараясь заслонить творение рук своих.

Ха-ха!

Чтобы уничтожить кого-то — убей его мечту.

Очередная бутылка тюкает Крамского в затылок и разбивается об пол, следующая достается телевизору (экран, прощально пукнув, лопается), однако маньяк словно не замечает этого. Боевой дух его вышел вместе с воем.

— Дом князя… — бормочет он (слова угадываются с большим трудом). — Конюшенка, пекаренка… Что ж вы наделали, нелюди…

Артобстрел закончен. Я скачу к выходу из зала, нахожу брошенную «струну», раскручиваю укороченную «восьмерку», выбрав стальной шнур на половину длины.

Людоед, забыв про меня, мутным взором озирает свои владения. И вдруг сообщает непонятно кому, поминутно сплевывая кровь:

— Ненавижу… Дом этот чертов… Мамку убили… (Говорить ему тяжко: разворочанный язык не слушается. ) Спасают они меня, как же! Спасают, а мне не верят. МНЕ — не верят! Мясо вечно воняет, тьфу… Слышь, ты, обрезок! Как там тебя… седьмой! Я тебя щас кончу. Но ты знай, что Крамской — не такой, как они. Во что превратили святое дело?! Деньжищи шальные — зачем?! А бывшая моя — просто холодная торговка. Купчиха, одним словом, едят ее мухи…

Надо же, оказывается, он многим недоволен, властелин подземелий! Он берется за стол обеими руками и, хакнув, сворачивает макет набок. Натуральная истерика.

— Вот вам! — произносит удовлетворенно.

И на этом — все. Момент истины, август сорок четвертого… Покачиваясь, Крамской идет ко мне, — тупо, уже без мозгов. Когда он приближается на дистанцию атаки, я отпускаю «струну» на полную длину и захлестываю его шею. Он рвет проволоку на себя, однако я не выпускаю рукоятку. Меня крутит, мотает вокруг его туловища. Культей бью зверя в глаз — попадаю! — и затягиваю, затягиваю удавку. Он падает на четвереньки… Нет, это еще не победа. Он нашаривает меня слепыми руками и отбрасывает прочь. Пока я барахтаюсь в куче бутылок — срывает с шеи «струну», бурно кашляет, поднимается, находит меня взглядом…

В руке моей — «Монашка под луной». Молдавское полусухое, запечатанная бутылка. Чрезвычайно кстати! Зря он не обращает на эту деталь внимания, потому что когда он вновь лезет на меня, уже совершенно обезумевший, я луплю его с размаху по коленной чашечке. В ноге хрустит, а бутылка разбивается, оставляя мне симпатичную «розочку». Людоед на секунду забывает, чего хотел, — надламывается от боли, — и тогда я всаживаю стеклянный цветок в его белое туловище. И снова. И снова. Снизу вверх, снизу вверх… Я бью, крича от азарта, куда придется, и вдруг вижу поганую бороду — прямо над собой…

Где-то там, в гуще свалявшихся волос, мечется кадык.

Горло твари беззащитно.

Короткое движение «розочкой» становится последним. Как прощальный поцелуй. Сонная артерия рассечена; теплый душ обдает меня с ног до головы. Я — весь мокрый. Крамской падает, чтобы уже не подняться, — зажимая горло руками. Веселые фонтанчики крови легко находят путь между его трясущимися пальцами…

С такой раной человека не спасти, даже если бы в соседнем помещении дежурила бригада «Скорой помощи».

Сил у меня больше нет: я лежу рядом и смотрю, как он агонизирует.

77.

В обитаемой части дома все спали (подвал не в счет). Менеджер Илья — на месте гувернера, Долби-Дэн и Эвглена Теодоровна — в палате, на своих местах. Бригада хирургов — в будуаре, втроем на одной кровати.

Кровать у бывшей хозяйки дома была шикарная, широченная; трое молодых людей запросто здесь поместились. Спали не раздеваясь, по-походному. Вадим обнимал Елену, Стрептоцид — подушку.

Операционная временно опустела, зато в коридоре появился второй мешок с мусором. Два пластиковых мешка стояли рядком, ожидая торжественного момента, когда их спустят на Нулевой этаж.

Была ночь. Тишина и покой…

Таким образом, что разбудило Эвглену Теодоровну — непонятно. Ничего не могло разбудить. Очевидно, просто срок подошел ей проснуться, она и проснулась. Психохимия — коварная штука, биологические циклы ломает на раз.

Она проснулась тяжело — выползла из вязкого кошмара, который не запомнила.

Отвратительный синюшный свет пластами висел в комнате. Хотелось есть, а еще — очень хотелось в туалет. Болела нога. Все тело болело — мышцы, суставы, голова, даже кожа; но нога — отдельно. Наверное, потому, что ее не существовало…

Зачем? — вяло подумала Эвглена Теодоровна.

К чему относилось это «зачем», она не знала. То ли к тому, что пробуждение ей решительно не понравилось, то ли к тому, что стало вдруг жалко отрезанную конечность. Впрочем, скорее всего, она задала себе вопрос более широко: ЗАЧЕМ ВСЁ?

Смысла не было. Ни в чем. Ни в бодрствовании, ни во сне, ни в еде, ни в испражнении. Смысла не было вообще — особенно в том, что они называют жизнью.

Кто «они»?

Они. Те, кого Эвглена Теодоровна ни за что не попросит подать ей судно…

Как же это кстати, что в мире была ночь! Иначе пришлось бы снова с кем-то разговаривать, отвечать на какие-то вопросы… не хочу, содрогнулась она. Процесс формирования слов и фраз казался ей совершенной нелепостью. Вдобавок — смотреть на чьи-то морды, ощущать оскорбительные прикосновения к своему телу… Хватит. Пошли они все в… (куда? )… в жопу, решительно закончила она мысль.

Щепетильность, приличия, воспитание, — все зола и тлен. Купчиха умерла.

Взять судно самой, подумала Эвглена Теодоровна. Эта штука должна быть возле кровати. Дотянуться свободной рукой до пола, нащупать холодную эмаль…

А смысл?

Не было смысла.

Она заплакала.

Остро вспомнилось, как она выкладывала посторонним людям все производственные секреты, — помимо своей воли. Как фехтовала на шприцах с родной дочерью — на глазах у интригана-мужа. Как униженно отдавалась Виктору Антоновичу, презиравшему ее ничуть не меньше, чем всех прочих самок на свете… Пошлость и мелодрама.

Эвглена Теодоровна была сама себе противна.

Плача, она откинула одеяло, согнула в колене укороченную ногу и дотянулась рукой до культи. Раскрутила бинты. Повыдергала нитки, вскрывая рану. Оттянула лоскуты кожи — и остановилась… Впрочем, колебалась недолго. В том, что она собиралась сделать, смысла было куда больше, чем во всех прожитых ею годах; этот поступок был единственно возможным ответом на пустые и многочисленные «зачем».