Пропавшая - Майкл Роботэм Страница 6

– Некоторые подобные заведения очень дороги.

– Точно.

– А ты где сейчас живешь?

– Да прямо здесь.

Приносят кофе, и Кибел продолжает болтать. Он высказывает мне свои мысли об увеличении числа пожарных бригад, случаях проявления жестокости и бессмысленных преступлениях. Полицейские становятся одновременно легкими мишенями и страшилками. Я знаю, чего он добивается. Он хочет завоевать мое доверие речью о хороших парнях, которые должны держаться вместе.

Кибел принадлежит к тому типу полицейских, которые исповедуют особую, военную мораль, словно что-то отделяет их от остального общества. Они слышат, как политики говорят о войне с преступностью, о борьбе с наркотиками и терроризмом, и начинают представлять себя солдатами, которые сражаются за безопасность на наших улицах.

– Сколько раз ты рисковал своей жизнью, Руиз? И думаешь, этим подлецам есть до этого дело? Левые называют нас свиньями, а правые – нацистами. Sieg, sieg, хрю-хрю! Sieg, sieg, хрю-хрю! – Он вскидывает правую руку в нацистском приветствии.

Я смотрю на печатку у него на мизинце и вспоминаю «Скотный двор» Оруэлла [11]. Кибел уже завелся:

– Мы живем в неидеальном мире, и поэтому у нас нет идеальных полицейских, так? А чего они ожидают? У нас нет этих чертовых ресурсов, и нам противостоит система, которая отпускает преступников на свободу быстрее, чем мы их ловим. А вся эта новомодная слезливо-сопливая хрень, которую они называют работой по профилактике преступлений, ничем не помогла ни тебе, ни мне. И ничем не помогла несчастным ребятишкам, которые, поддавшись дурному влиянию, встали на кривую дорожку. Я тут недавно был на одной конференции, и какой-то придурок-криминалист с американским акцентом заявил, что у полицейских, мол, нет врагов. «Наш враг не преступники, а преступление», – сказал он. Господи! Ты слышал когда-нибудь подобную глупость? Я чуть не съездил ему по морде. – Кибел наклоняется ко мне. У него изо рта пахнет арахисом. – Я не виню полицейских за то, что иногда они заводятся. И я понимаю, почему они кое-что для себя откладывают, – лишь бы не торговали наркотиками и не измывались над детьми, так? – Он опускает руку мне на плечо. – Я могу тебе помочь. Просто расскажи мне, что случилось той ночью.

– Не помню.

– То есть я не ошибусь, предположив, что ты не можешь опознать человека, который в тебя стрелял?

– Твое предположение будет абсолютно справедливым.

От моего сарказма Кибел подскакивает, как ошпаренный. Ему становится ясно, что я не купился на его бред о том, что мы-де одни против всех.

– Где бриллианты? – Вопрос вырывается у него как будто против воли.

– Какие бриллианты?

Он пытается сменить тему.

– Нет-нет, постой-ка. Какие такие бриллианты?

Кибел орет на меня:

– Палуба той лодки была залита кровью. Погибли люди, но мы не нашли тел и не поступило заявлений о пропавших. О чем это тебе говорит?

Он заставляет меня задуматься. Возможно, у жертв не было близких и родственников или же те, кто оказался в лодке, занимались чем-то незаконным. Я хочу вернуться к бриллиантам, но у Кибела свои планы.

– На днях прочитал интересные статистические данные. Тридцать пять процентов из тех, кого признали виновными в убийстве, утверждают, что забыли об этом событии.

Опять эта чертова статистика.

– Думаешь, я вру?

– Думаю, привираешь.

Я беру костыли и поднимаюсь на ноги.

– Раз уж ты знаешь все ответы, Кибел, тогда сам и расскажи мне, что произошло. Хотя да – тебя ведь там не было. Впрочем, так всегда и бывает. Когда настоящие копы рискуют жизнью, ты валяешься в постели и смотришь повтор очередной серии «Участка» [12]. Ты ничем не рискуешь, преследуя честных полицейских за то, на что сам не способен. Проваливай. И в следующий раз, когда захочешь со мной поговорить, лучше приходи в сопровождении вооруженных полицейских, с ордером на арест и наручниками.

Кибел краснеет, словно ему дали пощечину. Уходя, он нервно поправляет одежду и кричит мне через плечо:

– Только этот невролог и дал себя обмануть. А больше никто тебе не верит. Скоро ты пожалеешь, что та пуля не сделала свою работу.

Я пытаюсь догнать его, ковыляя на костылях по коридору и кроя последними словами. Двое чернокожих санитаров хватают меня и заламывают руки за спину.

Наконец я успокаиваюсь, и меня отводят в палату. Мэгги дает мне маленький стаканчик с каким-то сиропом, и вскоре я чувствую себя, как Алиса в стране чудес. Я словно уменьшаюсь, и белые лоскуты постельного белья кажутся мне арктическими льдами.

Во сне меня преследует клубничный запах блеска для губ, и я ощущаю мятное дыхание пропавшей девочки в оранжево-розовом купальнике. Ее зовут Микки Карлайл, и она вбита в мою память, как в скалы – обломок корабля, выбеленный солнцем, – белый, как ее кожа и волоски у нее на руках. Ее рост – четыре фута. Она хватает меня за рукав и говорит: «Почему ты меня не нашел? Ты ведь обещал моей подруге Саре, что найдешь меня».

Она говорит это тем же тоном, каким говорила Сара, когда просила у меня стаканчик мороженого: «Вы мне обещали. Вы сказали, что угостите меня, если я расскажу, что случилось».

Микки пропала недалеко отсюда. Из окна, возможно, видно Рэндольф-авеню. Это ряд крепких кирпичных домов, когда-то бывший дешевым викторианским кварталом, где теперь квартиры стоят сотни тысяч фунтов. Я мог бы копить десять лет или двести – все равно мне было бы не по карману купить там квартиру.

Я до сих пор вижу лифт, старомодную металлическую клетку, дребезжавшую и лязгавшую между этажами. Шахту огибала лестница. Микки выросла, играя на этой лестнице, а после школы давала там импровизированные концерты, так как акустика была великолепной. Она пела пришепетывая: у нее выпал передний зуб.

С тех пор прошло три года. Мир забыл ее историю, потому что надо было обсуждать новые проблемы и ужасаться другим преступлениям, переживать гибель королевы красоты, войну с терроризмом, плохое поведение спортсменов… Но Микки не исчезла. Она все еще здесь. Она – призрак, сидящий напротив меня на каждом празднике, голос, звучащий у меня в голове, когда я ложусь спать. Я знаю, что она жива. Я чую это нутром. Я знаю, но ничего не могу доказать.

Три года назад, когда она вошла в мою жизнь, была первая неделя школьных каникул. Восемьдесят пять ступенек, и потом тьма – она исчезла. Как может пропасть ребенок в доме, где всего пять этажей и одиннадцать квартир?