Человек, который знал все - Игорь Сахновский Страница 6

Тот день Безукладников запомнил до ничтожных подробностей.

Выйдя в десять утра из больницы на воздух, он первым делом заново убедился в том, насколько мало окружающая жизнь зависит от его личного существования. Он мог исчезнуть, выпасть, как использованный трамвайный билет из пальцев деловито-рассеянного пассажира, а мог остаться в живых, чтобы форсировать сейчас вот эту лужу на тротуаре, расцвеченную палой листвой, — разница была пренебрежимо легка, словно шелуха от математической дроби, подгоняемая ветром далеко позади запятой…

В трамвае, притулившись у входа, он еще досасывал, как леденец, глуповатую детскую мысль о том, что, если уж в прорве билетного тиража попадается номинально «счастливая» бумажка, ее не рискуют выбросить сразу — не то чтобы в надежде на «счастье», а скорее с оглядкой на скупость и обидчивость фортуны.

Лица пассажиров, казалось, были подернуты одним общим выражением: «Я согласен быть самым обыкновенным». Но ведь каждый, подозревал Безукладников, буквально каждый, будучи подростком, точно знал о себе, что он особый, эгоистично светился этой особостью, ради которой, очевидно, и стоило появляться на свет…

Трамвай тащился еле-еле, и Александр Платонович сошел на одну остановку раньше. Ему хотелось поскорее домой, к дивану, чтобы остаться наедине — что называется, переспать — со своей случайно вернувшейся, новенькой жизнью. В сущности, ее было некуда девать.

Почему-то Безукладников был уверен, что, пользуясь необъявленным отсутствием, его уже уволили с работы. Оставалось лишь удостовериться в этом и ни о чем не жалеть. Он даже не пытался представить, как будет жить дальше, но чувствовал себя в какой-то новой роли, приятно незнакомой. В то же время зеркало магазинной витрины бегло отобразило сомнительного субъекта с потерянным взглядом и забинтованными пястями (ладони, обожженные током, тихонько саднили, а второй свежести бинты, похожие на перчатки с оторванными пальцами, позволяли вообразить некоего разоренного графа, носителя продрогшей чести и вот этих, вчера еще белых перчаток). Витрина все же не отпугнула субъекта — он вошел на минуту в тепло, озаренное люминофорами тридцати с лишним японских телеэкранов, где один и тот же ликующий тенор, утопая в объятиях полуголого кордебалета, грозился моментально умереть от своей несчастной любви, а все никак не умирал.

Двухметровая продавщица с фигурой фотомодели и топорным, плебейским личиком застукала странного, бедно одетого посетителя, когда, переключая каналы на самом большом телевизоре, он уже отправил тенора за кадр и наобум предоставил слово знатной феминистке из породы «могу и пришибить»…

— Что вы трогаете тут своими руками?! — вскипела фотомодель. — Все равно не купите! Больно дорого для вас.

— Разве это дорого?.. — с надменной печалью молвил граф, игнорируя шестизначный ценник. Но руки в бинтах убрал, заметно стушевался и как-то боком вышел из магазина.

В почтовом ящике белели уведомления о просроченной квартплате и неминуемом отключении телефона по вине должника. С телефона Безукладников и решил начать: надо было заново привыкать жить. Но сперва он отлежался на своем диване в сладкой нерушимой прострации — на правом боку в позе зародыша, потом откинувшись на спину, точно усталый пловец, потом опять на правом.

Он проснулся в четвертом часу, покурил на голодный желудок и припал к телефону.

— Раиса Алексеевна, я тут немного приболел, — доложил он секретарше и бессменной подруге начальника.

— Опять простыли? Сейчас все гриппуют… Александр Платоныч, но вам бы лучше подъехать на работу, когда сможете. Вы еще не в курсе? У нас опять сокращение штата. Саш! Только ты не психуй очень! Только не нервничай. В общем, так… Пока никто не слышит. Он тебя увольняет.

Воевать даже не пытайся. Он твою ставку уже прибрал. Правда, гад? Ты еще не знаешь, сколько я от этого кобеля терплю…

— Ах, какое дикое несчастье! — удовлетворенно вздохнул Безукладников и положил трубку.

Сейчас он понял, что нестерпимо нуждается в Ирине.

Чтобы вернуть себя в чувство, ему хватило бы и голоса жены. Только бы она была дома. Ну то есть не дома, а там — на территории Сергея Юрьевича. Она оставляла ему тамошний телефон и просила: «В крайнем случае обязательно звони!» Вроде как служба спасения или дежурная врачиха. «Спасибо. В крайнем случае — все равно не позвоню», — ответил он тогда.

Что она сейчас делает? Пришедшая на ум картинка была изумительно яркой. Он представил Ирину лежащей в ванне, в горячем сугробе мыльной пены, чуть бледную без макияжа, с полузакрытыми глазами — она любила так лежать, иногда подолгу. В воображении Безукладникова жена не изменилась, хотя немного похудела и чересчур коротко остригла негустые русые волосы.

Набирая номер, он волновался так, что путался в цифрах и трижды начинал заново.

— Да. — Она ответила мгновенно, будто ждала звонка.

— Привет. Не помешал?

— Нет… Но я в ванне.

— Я так и думал, что ты в ванне… Какие новости?

— Никаких. Месяц назад ушла с работы. Сижу дома, жарю котлеты. Что у тебя?

Он молчал.

— Что-то случилось??

— Я хочу тебя.

— Повтори! Плохо слышно…

— Я тебя хочу.

Теперь молчала она.

Он впитывал ее молчание, накрепко зажмурясь, будто ждал удара по лицу. Но при этом он видел совершенно отчетливо, как она выгибает поясницу и позволяет гладким подводным животным всплыть из-под пены, подаваясь навстречу узкой полудетской ладони. Там, в ванной, горел яркий свет, усиленный зеркалами, и мокрая белизна блестела под ним, и ужасающе алые, длинные капли ногтей плавно стекали по бедрам, по мыльному лону в жаркий сугроб.

Наконец у нее нашелся достойный ответ:

— Я не могу спать с двумя мужчинами. Между прочим, тебе я тоже никогда не изменяла!

Ей было неприятно это говорить. В разнеженном голосе даже позвякивали слезы.