Корсар. Наваждение - Петр Катериничев Страница 59

– Слушай, дед, сказать, почему ты с такой негой то времечко поминаешь? Аж глазки закатываешь! Да ешаку понятно: молодой был, ну, то, сё, попить-погулять, да и хрен стоял как морковка, так? А вот где ты работу тогда находил – при нашей специфической профессии?

Сначала раздалось приглушенное бульканье, перешедшее в сдерживаемый смех:

– Вот скоко дивлюсь на молодых, столько и потешаюсь. Хрен у меня и теперь, если надо, морковкой станет…

– Так это благодаря нашим особым «вершкам и корешкам» в виде таблеток, а? Да и то, признайся, старче, сейчас станет, но – при соответствующих условиях, а тогда был – всегда готовый!

– Всегда готовый был только хвост котовый! Да еще пионер, но тока по клятвам бумажным, а по жизни хлопцы росли разные…

– Ага, разные… Одни – лихие, другие – заразные…

– Молодой, ты дашь дело досказать, раз уж времечко есть покуда?

– Да говори, кто тебя держит.

– Так и говорю: реально всегда готовый – и был, и есть – только покойник, и то – к погребению, и то – потому, что прежде кто-то над ним поработал: то ли хирург, «руки чересполосицу», то ли – наш брат ликвидатор.

– Да ты веселый, Старый, оказывается…

– А ты пойми, Молодой! Если в Союзе и окрест тишь да гладь стояла повсеместная, это потому, что такие, как я, – хорошо работали…

– Токарями? Слесарями? Фрезеровщиками?

– Ты, я вижу, тоже веселый. Все шуткуешь…

– Тогда – ассенизаторами. В хорошем смысле этого слова.

– А какой у ассенизатора хороший смысл?

– «Моем-моем трубочиста….» Тогда – киллерами. Вот только это – на кого же охота тогда была? Сам сказал, в стране – тишь да гладь была.

– Киллеры – в дурных американских фильмах. А мы с преступным и империалистическим элементом боролись.

– Так-таки и боролись?

– Ты прав, какая уж тут борьба. Отстреливали мы их помалёху. И всех делов.

– Кого?

– Кого надо. В смысле – кого велят.

– Ну, значит, как сейчас. И нечего выпендриваться. В России?

– Везде. Шарик-то круглый.

– И тебя чё, везде тогда пускали?

– А мы чё, кого-то спрашивались? Приказ, и – по коням.

– А приказ – от кого? От начальства?

– Это сейчас «от начальства». Тогда – «от власти». Разницу чуешь?

– Да не особенно.

– Ну и… не объяснить. Власть, братец, – это когда все законно и надежно.

– Даже убийство?

– А то… Конечно.

– Тогда понятно.

– От власти, – смакуя произнес Старый.

– Указ издавали?

– Вот еще – будут мараться. А приказ был. Устный. От генерала. Фамилию назвать? Так не знаю я фамилии. И тогда – не знал. Генерал Иванов, я так думаю.

– И ты был? Петров?

– Я был прапорщик Иванов, вэ-чэ номер такой-то бис. Пишите письма.

– И что, за зарплату пахал?

– Не пахал, а выполнял воинский и интернациональный долг – где прикажут. И – да, за зарплату, но – чеками. И отоваривались мы по прибытии в Союз в «Березках», и всё – в ажуре…

– А с девками отрывались где? В «Малинниках»?

– Молодой. Про «Березки» не слыхал. И что тебе объяснишь? Тогда с самого начала надо…

– И где начало у этой страны?

– Так же, как и у той, – неведомо. А страна все же была… другая. Понимаешь? Жить в ней было безопасно… для людей.

– Так ботве – и сейчас ничего. А для таких, как мы…

– А мы разве – люди? – Старый, поджарый и сухощавый, оскалился безукоризненно белыми искусственными клыками. – Болеть – не болеем, любить – не любим… Родных и близких – нету.

– Заведем…

– Как ты заведешь, Молодой, когда все равно тебе всё… Или любимая твоя – царевной-лебедью рядом плыть станет, или – в омут бездонный ухнет, в полынью студеную. У тебя ведь ни в сердце ничего не колыхнется тогда, ни в голове не заполошится…

– У тебя, Старик, – тоже.

– У меня – тоже. То-то и оно. А на что соблазнились? На жизнь дармовую соблазнились… Вот и «типа» живем…

– Ладно, Старый, ты минора не нагоняй! Как бугры наши бают: это первые сто лет муторно, потом привыкаешь. Тебе-то сейчас сколько будет, если по годам человечьим считать?

– Девяносто три.

– Во как! А я не знал! Так ты и на этой, на Отечественной войне, поди, воевал? Которая Великая?

– И в финскую воевал, и в немецкую, и в японскую…

– А выглядишь, будто лет полста с небольшим назад на свет народился. Да еще и гундишь! Ведь тебе бы сейчас самое время – мемуары писать, гукать в тряпочку да медалями звенеть неподъемными на День Победы… Много медалей-то?

– Хватало.

– И после войны – не угомонился?

– Дурак ты, Малой. Хоть и не такой уже и малой, а – дурак. Пока наши бойцы разбросаны были по базам – в Африке, в Камрани, это что во Вьетнаме, в Анголе да Мозамбике – да бог еще знает где, в Союзе – тишь да гладь была. Разумеешь? Американцы, те поумнее: они куда пришли, уже не ушли. В Германию пришли после Второй мировой, в Японию – так до сих пор их войска там. В Афганистан завернули типа «талибов укоротить» – и уже второй десяток лет не выходят. В Киргизию нам базу воткнули – «на полгодика, мы тут бочком гуманитарным притремся» – и что? Ни сапогом оттуда их не вышибешь, ни валенком.

– Слухай, Старый, чего ты мне политинформацию читаешь? Лежит тут – типа профессор, типа Ной праведный, поучает… А сам сколько душ погубил? Считал? Нет?

– Да разве всех сочтешь… – оскалился дедок резцами да клыками.

– Вот. А прыгаешь, как горный козлик. Зубастый, мля, обе челюсти вживленные – три десятка «зеленых денег» стоят, так? В засаде-секрете с типа внучком на равных сидишь, и нигде тебя не сифонит, и кости не ломит. И зрение – единица, так?

– Вроде того. Не промахнусь, ежели что.

– Тогда кончаем выть и кемарим. До получения приказа, как с этими волшебниками и чародеями быть: списывать по полной или – по одному спытать, у каждого в отдельности, как в телепередаче: «Что? Где? Когда?» Понял? Вопросы, пожелания?

– Нету, «внучок»… А только – муторно мне на душе… Ой как муторно – и не пересказать… Болит душа, и все тут.

– Ну и молчи. В тряпочку. Душа у него болит. А где твоя душа была, когда мы с тобой на пару семью на Рублевке кончали? В ножи кончали, всех – включая малолетних сопляков и домашних животных, а?

Молчишь? Вот и хорошо. А то… Говорливых сейчас много. Молчунов – тех нету. Промолчишь – не заметят, не заметят – не продвинут, не продвинут – не наградят. Такое теперь время. Пиар.