Высшая Справедливость - Алекс Оуэлл Страница 55

— Если это маньяк или серийный убийца, о каком сострадании речь? — пожал плечами Ламмерт.

— Сколько бы мы ни казнили, ничего не изменится! — зло отрезал О’Брайан. — Убийства — любого рода и свойства — не прекратятся, пока существует род человеческий. Вы будете удовлетворены тем, что убийца исчезнет с лица земли, а общество сможет наконец спокойно вздохнуть. Да, он исчезнет, но буквально тут же в другом месте появится такой же, который сразу займет его место — природа, как известно, пустоты не терпит! Убивать преступников во имя искоренения преступности — это почти то же, что убивать сумасшедших, надеясь таким образом избавить мир от сумасшествия!

Ламмерт нахмурился и прекратил трапезу.

— Хорошо, — немного помолчав, продолжал Брендон. — Давайте иначе: если на вас нападет тигр, а у вас с собой ружье — вы застрелите тигра, если набросится гремучая змея, а в руках у вас палка — вы забьете змею, так?

— Смешные примеры! Дай бог, чтобы у меня в этот момент оказалось и то и другое!

— Да, здесь вы защищали себя и тех, кто, возможно, был с вами рядом. Но, убив, устранив источник угрозы, что вы испытаете? Неужели удовлетворение? И если была бы возможность избежать уничтожения живой твари, разве бы вы ее отвергли? Уверен: вы бы не стали тогда убивать.

— Преступники — не животные. Они не заслуживают даже сравнения с последними! Животные действуют инстинктивно, а человек совершает преступление осознанно.

— Если бы… — как бы про себя проговорил Брендон.

— То есть?

— Я говорю: если бы так было всегда… — Он глубоко вздохнул. — Чтобы понять, что чувствует человек в момент убийства, недостаточно представить себя на его месте — для этого нужно самому убить!

Ламмерт чуть не подавился: «Черт побери! Неизвестно, до чего еще договорится этот умник! Если уж ему так захотелось поболтать на темы морали и нравственности, незачем было тащить меня в это… в эту забегаловку!»

Остин Ламмерт был раздражен жгучей едой, раздражен беседой. Но сам Брендон О’Брайан раздражал его еще больше — и с каждой минутой все сильнее.

— Еще в школьные годы, — заговорил Брендон после минутного раздумья, — я прочел книгу об известных адвокатах, вошедших в историю. И знаете, кто из них запомнился мне больше остальных? Нет, вовсе не отец-основатель Джефферсон, ^[9] не великий Линкольн ^[10] и, конечно же, не кубинский диктатор Кастро. А один француз…

— Лафайет? ^[11] — подсказал Ламмерт, обрадованный тем, что накал беседы несколько спал.

— Бог мой, Остин! — воскликнул Брендон. — Что вы делали в университете — ворон ловили? Школьники знают больше.

— Когда речь заходит о французах в истории, у нас обычно вспоминают Лафайета, — обиженно пробурчал Ламмерт.

— Маркиз де Лафайет никогда не был адвокатом! А имел я в виду не менее известного его современника Максимильена Робеспьера. ^[12] Да-да, Французская революция! Так вот, Робеспьер — несмотря на то, что сам, придя к власти, отправил на гильотину не один десяток политических противников, — сравнивал смертную казнь с убийством младенца: преступник так же беззащитен перед обществом, как младенец перед взрослым человеком.

— Видимо, за это высказывание его вскоре и обезглавили! — рассмеялся Ламмерт в уверенности, что удачно сострил. — Но мы с вами, Брендон, слава богу, не во Франции. А французы-то — кто мог подумать! — такой галантный и жизнерадостный народ — и такая кровожадность!

— Да… — задумчиво произнес Брендон, — у нас все совершается куда как пристойнее… Не прольется и капли крови. Даже во время расстрела — там, где он еще практикуется, — на полу стелется коврик, моментально впитывающий кровь. Чтобы ничем не осквернить освященное законом убийство, мы теперь, готовя осужденных к казни, надеваем на них памперсы, затыкаем анус и завязываем глаза. Может быть, это как-то облегчает их участь? Увы! Скорей наоборот! Это делается для нас — это мы не хотим видеть ничего такого — с нашей точки зрения непристойного, что могло бы испортить всю возвышенность момента. Момента торжествующей Справедливости!.. Но на самом-то деле… — Брендон замолк, не окончив фразы.

Стоило ему только заговорить о леденящих душу подробностях, как тут же все казни, на которых он присутствовал, всплыли в памяти, начиная, конечно, с той давней, на которой должны были убить Стивена Кларка. Тогда О’Брайан впервые оказался на казни своего подзащитного. Потрясение, испытанное в тот день, перевернуло все его представления о добре и зле.

«Боже мой, как это было давно! Сколько воды утекло… Целая жизнь прошла». Брендон вздохнул и, заметив, что Остин Ламмерт нетерпеливо ерзает на стуле, продолжил:

— Я был не на одной казни… — зрелище не для слабонервных! — и наблюдал за свидетелями. Люди ведут себя по-разному. Почти всегда встречаются такие, кто будто минуту назад сообразил, куда попал и что за цирк сейчас начнется. Многие смотрят в пол, в сторону, закрывают глаза. Некоторые — и вовсе не из числа родственников казнимого — даже плачут. А знаете почему? Потому что планомерно умертвить здорового, в полном уме и рассудке человека — это противоречащий природе акт! Ведь мы же боимся! Боимся посмотреть в глаза того, кого мы казним!

Ламмерта передернуло от этих слов. Раздражение, нараставшее в нем, перешло уже все границы. Оба давно забыли о еде: острота пряных тайских блюд не шла ни в какое сравнение с той остротой, которой достигла их беседа.

— Многие смертники — из тех, кто уже не надеется выйти на свободу, — сами ратуют за смертную казнь, — сказал Ламмерт, в надежде, что его слова подействуют на О’Брайана отрезвляюще. — Пожизненное заключение, которое вы, как я понимаю, предлагаете, — очень суровое наказание. Может быть, гуманнее лишать их жизни, чем до конца дней держать за решеткой?

— Господи, Ламмерт! — вскричал Брендон. — Вдумайтесь в то, что вы сейчас сказали: гуманнее убить! Гуманность и убийство — это взаимоисключающие слова, они не могут стоять рядом, но у вас тем не менее оказываются! «Гуманнее убить»! — то есть «убить, чтобы избавить от мучений»? Что это — разновидность эвтаназии? Убийство во благо, убийство во имя человечности?! Абсурд! — Брендон разгоряченно дернул галстук.