Горгулья - Эндрю Дэвидсон Страница 52

— Они нужны там, наверху, — произнесла Марианн Энгел.

— Зачем?

— Чтобы отгонять злых духов. — Она взяла меня за руку и повела ко входу.

Я поинтересовался, для чего ей разводной мост и ров с водой. Правила зонирования, заявила она.

Я ждал, что внутри обнаружу сплошные бархатные гобелены и троны, а обнаружил огромные пустые пространства. Квадратные деревянные колонны поддерживали крышу, на полу был настил из широких струганных досок. Марианн Энгел повесила пиджак на железную подставку прямо у двери и, заметив, что я заинтересовался деревянной обшивкой, обронила:

— Колонны из кедра, балки еловые.

Экскурсия по дому началась с гостиной, выкрашенной в ярко-красный. Здесь был большой камин, украшенный резными ангелами и демонами.

Роскошный ковер разделял собой два кресла, только и ждущие, когда в них для серьезного разговора усядутся важные правители.

В столовой на стенах висели большие картины — сплошь округлые формы и всплески ярких цветов. Я не ожидал таких абстракций — скорее предположил бы, что Марианн Энгел предпочитает религиозную тематику. Ан нет.

Здесь был огромный стол из дуба, со свежими пурпурными цветами в центре и свечами в железных подсвечниках по бокам.

— Подсвечники Франческо сделал. Увидишь металлические предметы в этом доме, знай — это его работа.

Я кивнул: конечно, отчего бы нет? Разве не все дома в мире обставляют итальянские призраки?

На кухне обнаружилась пузатая серебристая плита, древний холодильник и ряды медных кастрюль под потолком. В шкафах красовались стеклянные банки с пастой и специями, а ярко-желтая краска придавала всей кухне непоколебимо жизнерадостный вид. Все было расставлено по местам, только переполненная пепельница нарушала идеальную картину. Дом снова меня удивил: не пепельницей, но порядком.

В кабинете доминировал большой деревянный стол; Марианн Энгел утверждала, что когда-то он принадлежал испанскому королю. Я только снова кивнул: конечно, отчего бы и нет? Не все же могут сделать итальянские привидения… У стола стоял очень прочный стул, а справа имелась кожаная кушетка, как будто ждущая какого-нибудь пациента доктора Фрейда.

Книжные шкафы вдоль трех стен были заполнены серьезными фолиантами. Спенсер, Мильтон. Донн, Блейк и Беда Достопочтенный представляли английский раздел. Среди немецких авторов имелись Гартман фон Ауэ, Вольфрам фон Эшенбах, Ульрих фон Тюрхейм, Вальтер фон дер Фогельвайде и Патрик Зюскинд. В числе русских книг были «Житие протопопа Аввакума», «Демон» Михаила Лермонтова, «Мертвые души» Николая Гоголя. Испанию представляли шедевры святой Терезы Авильской «Внутренний замок» и «Путь к совершенству».

Греки тоже не позволяли о себе забыть: Гомер, Платон, Аристотель, Еврипид и Софокл занимали почти все нижние полки, словно давным-давно решили, что библиотека будет незаконченной, если все остальные не встанут им на плечи. Полстены занимали латинские тома, но мое внимание привлекли лишь «Сон Сципиона» Цицерона и «Метаморфозы» Овидия. Несколько книг из Азии, казалось, не желали сойти с мировой арены, пусть и были немного не к месту. Я не сумел бы отличить китайские иероглифы от японских, и зачастую даже перевод названия на английский не мог подсказать мне страну происхождения книги. Наконец, здесь имелись все основные религиозные тексты: Библия, Талмуд, Коран, четыре Веды и так далее.

Но самое удивительное, что в этой коллекции было по два экземпляра каждой иностранной книги: бок о бок стояли оригинал и его перевод на английский язык.

Конечно, я спросил об этом у Марианн Энгел.

— Английские версии для тебя, — ответила она. — Так мы сможем их обсуждать.

— А оригиналы?

— К чему мне читать переводы? — Марианн Энгел подошла к полкам и достала две книги, изданные нетипографским способом, но написанные от руки на плотной бумаге и переплетенные неровными стежками. Почерк был ее собственный, а язык, слава Богу, английский, а не немецкий. «Откровения» Кристины Эбнер и «Жизнь» Фридриха Сандера.

— Я подумала, тебе будет интересно, — объяснила она, — вот и перевела.

На полках имелся еще один любопытный предмет: маленький каменный ангел с крыльями, вздымающимися к небесам. Я спросил, она ли его вырезала, но вопрос, казалось бы, вполне невинный, почему-то ее задел. Она сморгнула несколько раз, как будто сдерживая слезы, и прикусила дрожащую губу.

— Его вырезал ты, для меня, — произнесла Марианн Энгел ломким голосом. — Это был мой Morgengabe.

На этом экскурсия по этажу завершилась. Мастерская располагалась в подвале, однако туда спуститься я бы не сумел. Первый день вне стен больницы и так был очень длинным, и, честно говоря, свобода меня подавляла. Я привык, что знаю каждый дюйм окружающей меня обстановки, каждую минуту дневного распорядка, но теперь столкнулся с бесконечными новыми впечатлениями. Остаток дня мы провели в гостиной, разговаривая, но Марианн Энгел будто не могла по-прежнему улыбаться после моего вопроса о каменном ангеле.

«Это ненадолго. — Змея хлестнула хвостом по кишечнику — Ты раздавишь ее собственной нечуткостью».

Ранним вечером я взобрался по лестнице на второй этаж. Марианн Энгел поднималась за мной, следя, чтобы я не опрокинулся. Мне страшно не хватало укола морфия, чтобы заткнуть сволочную змею. Можно было выбирать из двух комнат: одна гостевая, уже полностью готовая, а вторая — нечто вроде алькова в мансарде с видом на кладбище за церковью Святого Романа. Марианн Энгел беспокоилась, что неровная форма комнаты, такой вот, вклиненной в угол крыши, будет слишком давить на меня после полугода в больнице, однако мне она тут же понравилась.

— Настоящая башня! Замечательно!

Марианн Энгел дала мне морфий, сладостнее первого дождя в пустыне, и змея тихо скользнула к себе в нору. Я думал, что просплю всю ночь, до утра, однако вышло иначе. Стоял февраль, на улице еще было холодно, но внутри отчего-то казалось безумно жарко. Может, эффект частично объяснялся психологическими причинами, стрессом оттого, что я впервые за последние десять месяцев спал на новом месте.

Моя недышащая кожа бунтовала в лихорадочной ночи, и снились мне концлагеря, печи, в которых сжигали людей, и люди с телами-спичками. От голода они становились такими тощими, что теряли человеческий облик. Глаза их обвиняюще выпучивались; их пристальные взоры преследовали меня. Кто-то сказал по-немецки: «Alles brennt, wenn die Flamme nur heis genug ist. Die Welt ist nichts als ein Schmelztiegel». — «Все горит, если пламя достаточно сильное. Мир — всего лишь тигель!» Эту же фразу я слышал в больнице, в кошмарном сне о том, как пламя охватило мою кровать-скелет.

Я вдруг вскочил в постели, сбросив тонкую простыню, неспособный потеть. Змея повторяла одно: холокост. Холокост. Холокост. Холокост. Мне говорили, что слово это буквально означает «всесожжение». Башня меня поджаривала; доктор Эдвардс оказалась права — нам нужен кондиционер. «Я иду, и ты не сможешь ничего поделать. — Змея была страшно упорной; как будто в позвоночнике моем поселился «свидетель Иеговы». — Я иду, и ты не сможешь ничего поделать».