Жена между нами - Грир Хендрикс Страница 50

Это мне знакомо.

Психолог говорил еще о том, какие изменения претерпевает наша способность мыслить, когда мы находимся в одном из этих двух состояний. Когда мы страдаем от любви, например, неврологический аппарат, отвечающий за вынесение критических суждений о людях, может давать сбой.

«Наверное, Эмма сейчас переживает то же самое, – думаю я. – И сама я, скорее всего, тоже это переживала».

Я слишком взвинчена, чтобы уснуть.

Я лежу в кровати, а картинки недавнего посещения Ричарда заполняют мое сознание. Они вспыхивают ярко и быстро исчезают – как мираж, – и ночь тянется так невыносимо долго, что я уже начинаю сомневаться, случилось ли все это на самом деле или было всего лишь частью моего сна.

«Прошлый вечер – это реальность?» – спрашиваю я себя.

Едва пробиваются первые отблески золотого утреннего света, как я, словно под гипнозом, встаю, иду к шкафу и открываю верхний ящик. Чек лежит среди моих носков.

Я кладу его обратно, и мой взгляд случайно падает вниз, на белый атласный переплет свадебного альбома. Это единственное материальное подтверждение моего брака.

Сложно представить, чтобы после того, что произошло сегодня, мне захотелось еще раз его пролистать, но мне все-таки нужно в последний раз взглянуть на фотографии. Все остальные остались в Уэстчестере, если только Ричард не отнес их в кладовку в подвале нью-йоркского дома или не уничтожил их. Наверное, так и сделал; Ричард наверняка стремился избавиться от любого напоминания обо мне, чтобы Эмма не натыкалась на неприятные следы прошлого.

Тетя Шарлотта немного рассказала мне о своих наблюдениях за годы моего брака. Сэм тожеописала, что увидела во время нашей последней встречи – она обернулась чудовищной ссорой, которой я не могла даже представить между нами. Но теперь я хочу посмотреть сама, свежим взглядом.

Я сажусь, скрестив ноги, на кровать и переворачиваю первую страницу. На первой фотографии я в комнате отеля застегиваю на своей руке старинный жемчужный браслет – «что-то позаимствованное» у тети Шарлотты. Рядом она сама – умелыми движениями изящно повязывает синий платок отца на свадебный букет. Я переворачиваю следующую страницу – тетя Шарлотта, мама и я идем вместе к алтарю. Мои пальцы переплетены с пальцами матери, в другой руке я держу букет, и тетя Шарлотта держит меня под руку. Лицо тети Шарлотты порозовело, на глазах блестят слезы. Выражение лица мамы сложно расшифровать, хотя она улыбается в камеру. Она как будто немного отстранилась от меня и тети; если бы мы не держались за руки, я могла бы взять ножницы и легко вырезать ее из фотографии.

Если бы я показывала эту фотографию посторонним людям и просила сказать, кто из двух женщин – моя мать, они бы, скорее всего, выбрали тетю Шарлотту, хотя внешне я больше похожа на маму.

Я всегда твердила себе, что унаследовала от нее только поверхностное сходство – длинную шею и зеленые глаза, что внутри я все-таки папина дочка, что я даже больше похожа на тетю.

Но сейчас запоздалый эффект оказывают слова Ричарда.

Когда мы были женаты, он иногда говорил мне, что я веду себя непоследовательно, что мои слова противоречат всякой логике или даже в более напряженных ситуациях кричал: «Ты с ума сошла!», – и я всегда это отрицала.

«Это неправда», – шептала я себе, шагая по тротуарам нашего пригорода, чувствуя напряжение в каждой мышце тела, слушая звук своих шагов по плитке.

Я тяжело опускала левую ногу: «это», а потом правую: «неправда».

Это неправда. Это неправда. Это неправда. Я снова и снова повторяла про себя эти слова. Наверное, мне казалось, что если я произнесу их десятки, сотни раз, они похоронят под собой постоянную тревогу, червем подтачивающую мой мозг: «А что, если это правда?»

Я перелистываю страницу. На следующей фотографии моя мама – встала, чтобы сказать тост. На столе за ее спиной – трехъярусный торт, украшенный фигуркой, доставшейся Ричарду в наследство. У фарфоровой невесты на лице безмятежная улыбка, но сама я, помню, в тот момент нервничала. К счастью, речь матери на моем свадебном ужине была связной, хоть и слегка затянутой. В тот день ее лекарства работали исправно.

Может быть, я унаследовала от матери больше, чем позволяла себе думать.

Я выросла с женщиной, обитавшей в другом мире, не похожем на миры других матерей, – тех матерей, которые возили моих друзей в многоместных машинах и делали им сэндвичи с плавленным сыром. Все, что переживала моя мать, было слишком интенсивным, слишком ярким. Ее настроение было окрашено то в огненно-красный, то в сияющий пастельно-розовый, то в густой грифельно-серый. Ее оболочкой была ярая непримиримость, но внутри все было хрупким. Однажды менеджер в аптеке отчитывал пожилого кассира за то, что тот слишком медленно работал, и моя мать накричала на менеджера, назвала его деспотом, а вся очередь ей аплодировала. В другой раз она внезапно опустилась на колени на тротуаре, беззвучно рыдая над бабочкой-монархом, которая больше не сможет летать, потому что у нее оторвано крыло.

Может быть, мне передалось ее искаженное видение вещей, ее склонность к импульсивным реакциям. Что больше повлияло на мою судьбу – ее гены или гены моего отца, терпеливого, уравновешенного? Я отчаянно хотела знать, какие невидимые черты унаследовала от каждого из них.

Пока развивался и умирал мой брак, необходимость узнать правду неуклонно росла. Я предавалась мечтам о том, как это произойдет. Я боялась, что мои воспоминания поблекнут, как старая цветная фотография, отбеленная солнцем, поэтому я старалась поддерживать в них жизнь. Я начала записывать все в своего рода дневник – черный «Молескин», который я прятала от Ричарда под матрасом в одной из гостевых спален.

Сейчас это все звучит как ирония, потому что я окружила себя ложью. Иногда я боюсь поддаться соблазну окончательно в ней утонуть. Может быть, так будет проще – погрузиться в новую реальность, которую я сама себе создала, как в зыбучий песок.

«Будет настолько проще все отпустить», – думаю я.

Но я не могу. Из-за нее.

Я откладываю альбом и подхожу к маленькому письменному столу в углу комнаты. Достаю блокнот и ручку и начинаю сначала.