Пир плоти - Кит МакКарти Страница 50

Но ему опять не дали сделать и двух шагов.

— Где ты был? — спросила Мари у пакета.

Айзенменгер подумал, каким надломленным может быть порой человеческий голос. Он вздохнул. Этого делать не следовало — по крайней мере, не так громко. Но вздох, как известно, не воробей: вылетел — не поймаешь. Именно из таких вздохов и складывается ветер, дующий прямиком в сторону ада.

— У меня была деловая встреча. С адвокатом. Она хочет, чтобы я…

— Она?

— Ну да. А что?

Мари отвернулась, в глазах ее уже стояли слезы. Он успел подумать: «Господи боже мой!» — прежде чем та спросила:

— Это ее духи я почувствовала?

Он видел, к чему все катится, видел это так ясно, словно перед ним была ярко освещенная взлетная полоса. Беспосадочный рейс до места назначения.

— Наверное.

Он мог бы попытаться опровергнуть ее подозрения, но по прошлому опыту хорошо знал, что от этого они только возрастут. Столь же неэффективным был бы ответ «не валяй дурака». А также «наверное».

— Что это значит?

Мысленно прошептав себе, что с него хватит беспричинной ревности жены и ее агрессивных эмоций, порожденных жалостью к самой себе, он решительно произнес:

— Послушай, Мари! У меня была встреча с адвокатом. Адвокат оказался женщиной, при этом опрысканной какими-то чрезвычайно едкими духами. Но я по этой причине не накинулся на нее, чтобы овладеть прямо на письменном столе, и даже на копировальном устройстве я не стал этого делать. Я просто взял у нее заключение об аутопсии, по которому она хочет получить мое мнение, вот и все.

Мари промолчала. Глаза ее уже были наполнены слезами, морщинки вокруг глаз как-то странно подергивались. По всему было видно: надвигается гроза. У Айзенменгера не было ни малейшего желания обсуждать сейчас их семейные проблемы, и он знал, что жена избавит его от этого, предпочтя удалиться. В последнее время она придерживалась этой тактики, позволявшей ей сохранить за собой последнее слово, вместо того чтобы выливать на мужа ушаты грязи и разыгрывать спектакль, в ходе которого вскрылась бы вся нелепость ее домыслов. Этот прием давал Мари возможность без помех выдвигать против супруга обвинения и видеть мир в свете, при котором она оставалась бы несправедливо обиженной, а он — причиной всех ее несчастий.

Жить с ней становилось все труднее. В Мари всегда были сильны собственнические инстинкты, которые теперь разрослись непомерно, — она стремилась не только обладать собственным мужем, но и контролировать каждый его шаг. В начале их совместной жизни, когда он еще не до конца преодолел последствия болезни, его вполне устраивало, что кто-то другой принимает решения за него. Но теперь Мари хотела не только определять курс по звездам, но и единолично крутить рулевое колесо, а мужа заковать в колодки, привязать к мачте и заткнуть ему рот кляпом. При этом Айзенменгер понимал, что отчасти сам во всем виноват. Ее беспокойство и подозрения были порождены его неспособностью отдать ей всего себя без остатка. Он сам вспахал почву для ее ревности, но идиотизм ситуации заключался в том, что он не пахал где-нибудь на стороне.

И теперь он ждал развития событий, почти желая, чтобы Мари начала атаку.

— Как ты мог?! — выкрикнула она.

— Мог что? — спросил он раздраженно. — Что я такое совершил, по-твоему?

— Ты был с другой женщиной! Я чувствую ее запах!

— Ну да, капельки ее духов перенеслись по воздуху и осели на моем костюме. Телесными жидкостями мы не обменивались!

— Я тебе не верю.

— Ну, это уже твои проблемы, — пожал он плечами.

Однако последней фразой Айзенменгер нечаянно — а может быть, и намеренно — спровоцировал жену на дальнейшие действия.

— Вот-вот, в том-то и проблема… — Она заплакала, а он зачарованно, но безучастно наблюдал за этим, давно ждавшим своей минуты потоком слез. «Теперь уже немного осталось», — подумал он устало.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал он не столько для того, чтобы получить объяснение, сколько просто подавая очередную реплику в разыгрывавшемся спектакле.

— Тебе наплевать на меня!

— Чушь, Мари. Ты сама знаешь, что это чушь.

— Чушь? Да?!

Он ожидал ставших уже обычными бессмысленных и невразумительных причитаний и автоматического опровержения всего, что бы он ни сказал в свое оправдание, но Мари неожиданно отошла от традиционного сценария и спросила:

— Джон, ты любишь меня? Так, как любил когда-то?

Это был прямой и конкретный вопрос, требовавший простого и четкого ответа, но в том-то и заключалась беда, что Айзенменгер не мог ответить на него с полной откровенностью. Он запнулся, затем выдавил из себя требуемое по роли «да» и тут же опустил глаза.

Когда она резко повернулась и вышла из кухни, громко хлопнув дверью, у него появилась масса времени, чтобы представить себе, как этому «да» следует звучать, и мысленно отрепетировать реплику.

Да, актерского таланта ему явно не хватало.

* * *

Беверли Уортон вернулась из бара в легком подпитии и гордом одиночестве. Мужчина, с которым Беверли провела этот вечер, вовсе не хотел отпускать ее одну, но Уортон пришлось разочаровать его, обосновав отказ чисто физиологическими, а не психологическими причинами. Тому оставалось лишь выразить неудовольствие — повлиять на решение Беверли он все равно не мог.

Войдя в свою квартиру на верхнем этаже, она зажгла свет и на минуту прислонилась к побеленной стене. Уортон устала, и у нее начинала болеть голова.

Дом, где она жила, выходил фасадом на реку, был переоборудован из складского помещения. Он представлял собой фешенебельное и чрезвычайно дорогое жилье, но при всех своих многочисленных удобствах не был лишен недостатков, одним из которых была плохая звукоизоляция. Для превращения одного огромного помещения в сорок маленьких потребовалось несколько квадратных километров перегородок и подвесных потолков. Все это создавало замечательные эстетические и климатические условия, однако практичность сооружения была сомнительной. Решение выложить полы в квартирах полированным паркетом могло бы вызвать аплодисменты авторитетных архитекторов и дизайнеров, но благодаря этому напольному покрытию жильцы дома всегда знали, когда у их соседей возникало желание погулять по дому в туфлях на высоких каблуках или в ботинках с металлическими набойками.

Кроме того, Беверли Уортон было слышно, как гомосексуальные объятия ее ближайших соседей достигают бурной кульминации.

Поначалу это ее раздражало, но, привыкнув, она даже стала находить в этом что-то забавное. Как и в некоторых из своих гостей.

Уортон скинула туфли и прошлепала через полированное пространство к окну. Конечно, ей следовало бы украсить его шторами, ибо даже четвертый этаж, на котором располагалась ее квартира, прекрасно просматривался не только из соседних зданий, но и с земли, но шторы испортили бы вид из окна, а на это она ни за что бы не согласилась.