Проклятая игра - Клайв Баркер Страница 48

Брир взглянул на Мамуляна в упор – вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.

– Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? – спросил он. – Мы не найдем его. Это невозможно.

– Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

– Я хотел бы умереть, – сказал он.

– Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?

– Нет...

– Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, – следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.

– Чем?

– Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.

Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстанавимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться – его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу – его жизнь, его рассудок – планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.

– Пожалуйста, – взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, – позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.

– Нет, Энтони.

– Я могу, – настаивал Брир. – Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.

– Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.

– Я разорву их на куски.

Мамулян казался глубоко удовлетворенным.

– Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.

– Зачем канителиться с ним? Он так стар.

– Так же, как и я, – ответил Мамулян. – Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.

– Это трудно, – сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.

– Что именно?

– Быть Последним.

– О, да.

– Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось... – голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит – так говорил Мамулян.

– Ты не будешь забыт, – пообещал Европеец.

– Я думаю, что да.

Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.

– Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.

Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.

– Все в порядке, – услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. – Будь спокоен.

– Мне плохо, – слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность заставит Мамуляна быть милосерднее. Комната вокруг него стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки стали разваливаться по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане – обстановка, одеяла, даже Мамулян.

«Есть еще так много, к чему можно стремиться», – расслышал он повтор слов Мамуляна. Или это было всего лишь эхо, долетевшее до него от далекого непроницаемого лица? Брира охватил страх. Хотя он не мог больше видеть даже своей протянутой руки, он знал, что все вокруг ушло навсегда и он потерялся здесь. Слезы стали крупнее. Его внутренности сжались в комок.

И когда он уже подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из этой пустоты и, при свете яркой молнии, затмевающей его сознание, Брир увидел, что тот изменился. Источник всех мук, мучительных лет и убийственных зим, всех потерь, всех страхов был здесь, колыхаясь перед ним, более обнаженный, чем любой человек имеет на то право, – обнаженный до самой сути несуществования. И сейчас он протягивал свою добрую руку Бриру. В ней была игральная кость, на которой были вырезаны лица людей – Брир почти узнавал их, – и Последний Европеец сгибал и подбрасывал кость с лицами, и все в пустоте, пока где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока они все, как казалось, не утонули в слезах.