Корсар. Наваждение - Петр Катериничев Страница 48

– Во как все круто! Круче только яйца – от Карла Густава Фаберже!

Волин улыбнулся насколько мог мягко:

– Вы отчего-то стараетесь казаться пошлее и проще, чем есть. От растерянности? Нет, не передо мной, перед ситуацией?

– Может быть. Значит, психиатр. Вас мне и нужно. Скорее всего. Это будет удобнее для всех.

– А еще я – диагност хороший, терапевт. Если требуют обстоятельства – хирург.

– И часто у вас такие обстоятельства случались? – жестко оскалившись, спросил Корсар, не отрывая глаз от зрачков Волина. – Что – требовали… немедленного хирургического вмешательства?

– Бывало, – спокойно и, как показалось Корсару, высокомерно и даже насмешливо ответил тот.

– Да? Тогда мы – по адресу! Клиенту нужна новая голова! С насквозь другими мыслями и, главное, представлениями!

– Какими же?

– Правильными. Пересадить сможете?

– Он – сможет, – резко вмешалась Ольга. – Если ты Корсар, ему донора обеспечишь. Но дядя Саша признает только добровольных доноров!

– У меня столько денег! Кстати, где они? Да за такую сумму любой не только головы – чего хошь понужнее согласится лишиться! И не просто добровольно, а с песнями! Кстати, а что, головы приживаются на чужих плечах? Или – только скатываются… исправно.

– Всяко бывает.

– Да ладно… И – что? Нигде не жмет, не трет, не плющит?

– Дмитрий, вы хотите чаю?

– «А вас, батенька, мы расстреляем! Только перед этим – извольте-ка откушать чайку! И – непременно с сахаром! Не-пре-мен-но!» – безбожно грассируя и воображая, что точно передает образ «Ленина в Октябре», скороговоркой выпалил Корсар.

Волин непритворно поморщился:

– Он, конечно, был картав, но не до такой степени… И – отнюдь не карикатурен, уверяю вас. Скорее…

– Вы о ком, дяденька Волин?

– Об Ульянове. Который для вас – Ленин.

– Изволили знать?

– Встречались. Мельком.

– Позвольте, Волин. Вам сейчас… никак не меньше семидесяти, но на сто вы не выглядите точно. Так где же вас судьба так с Владимиром нашим Ильичом сводила? Ах, да знаю! Как у Булгакова? «Скажите, вы бывали в сумасшедшем доме?!» – «Конечно, и не раз!» Так, значит?

– Считайте, как вам нравится, Корсар. Так вы чай-то будете?

– А как же?! С коньяком? Хлебну ложечку-другую. И третью даже хлебну. И – не ложечку, а стакан. И можно просто коньяк, без чая…

– Дима, ты мог бы быть повежливее… – грустно, но мягко, словно тщетно пытаясь воскресить в памяти кого-то давно ушедшего, произнесла Ольга.

– О! Разумеется! – Корсар отвесил ей немного нарочитый «гусарский» поклон, снова обратился к Волину: – Только не надо поддельного «шустовского», давайте Courvoisier, если имеется…

– Имеется. Только…

– Не нужно сейчас ставить мне диагноз, доктор. Ладно? И – лечить не нужно. Ведь от смерти не лечат.

– Хм… Это верно. А от чего же лечат?

– От жизни, от воспоминаний, от будущего страха небытия… И – напрасно. Но – не зря. Кстати, доктор, а я – скоро умру? Вы говорили, что диагност хороший, и алхимик, и даже герметик… Или – ложь все, рисовка?

– Все – чистая правда, – глядя глубокими, бездонно-глубокими синими глазами в расширенные зрачки Корсара, грустно, нет, скорее привычно печально произнес Волин.

И то ли от его тона, то ли еще от чего… Неспокойно сделалось на душе у Димы, вернее, даже не то, нет: муторно, тоскливо и – жалобно, жалостливо и жалко. Жалко своего сна, жалко того, что парк или сад – всего лишь имитация позапрошлого столетия, жалко чего-то еще – неназываемого, что чувствовал Дима и вот-вот готов был ощутить, понять, вдохнуть это ощущение и понимание всей грудью… И – все прошло… Пропало, испарилось, кануло, исчезло, иссякло… То-то что – жалко.

А еще – жалко и внезапно налетевший летний дождик, что редкими каплями забарабанил по листве – и прошел; вроде освежил все, прибыл пыль и – снова солнышко, теплое, но не жаркое, родное… Корсар вдыхал аромат недальней реки, скошенной травы, едва уловимый здесь – липового цвета… Когда, где, что он упустил – и не в действии сегодняшнем или вчерашнем – в жизни? Зачем прошла его жизнь? Прошла и – не состоялась?..

Девочка-веточка

Ведает веснами,

Девушка-летушко —

Синими плёсами,

Травами росными,

Ночью и – звездами.

С мужем знакомиться —

Знаки читает…

Женушка – нежит.

Мама – ласкает.

Время настанет —

Звездочкой станет [40]—

вспыхнули в памяти Корсара неведомые строчки и – угасли, как уголья костерка… «Время настанет… время настигнет…» Ну да. Война иногда щадит. Время – никогда.

Корсар жестко свел губы, спокойно и, как ему показалось, уверенно встретил взгляд Волина:

– Ну что же вы молчите, диагност?

– Вы ведь жить хотите, а не умирать. Вот и молчу.

– Я вас спрашивал не об этом. Я спрашивал – сколько мне осталось? – Посмотрел на столик, заметил коробку папирос, открыл, легонько отбил мундштук о костяшку указательного пальца правой руки, мягко зажал губами – чиркнул спичкой из лежавшего здесь же коробка – со странным, зеленоватым отливом пламени и необычайно толстой, затянулся, с удовольствием вдохнув довольно незнакомый по вкусу и аромату дым…

– Надеюсь, мне уже не повредит…

– Как знать, как знать…

– Папиросы, поди, сами набиваете?

– Раньше баловался. Теперь – нет. Осталось – из старых запасов.

Никакой маркировки на коробке с папиросами не было, а вот коробок из прочной высушенной фанеры… «Спички серныя, безопасныя, фабрики Балабана с 1871 года». Корсар посмотрел внимательно, озадаченно промолвил:

– А ведь – не имитация.

– Здесь все – настоящее. Вы, я, Ольгуша, речка, бор, цветы…

Внезапная резь в глазах сделала мир для Корсара блеклым, как на плавящейся в старом проекционном аппарате кинопленке… Грязно-желтые, коричневые, черные пятна-пузыри словно «разъедали» мирную картинку только-только существовавшего мира, а взамен… А взамен были уродливые цвета и – резь… Корсар инстинктивно прикрыл глаза ладонями:

– Так сколько, доктор? И не надо мне умилительных утешений, дескать – «потерпите, батенька, может, и обойдется…» – Губами Корсар с усилием скроил гримаску. – Век теперь таков: если человека хотят убить – его убивают.

– Но ни помогать, ни потворствовать убийцам – вовсе не обязательно.

– Что вы сказали?