Сценарий - Генри Сирил Страница 45

Я вздохнул.

– Два ребенка, Эйлин. Оба умирают страшной смертью. Оба что-то пытаются сообщить мне через сны. Я почти уверен, что в скором времени… – Медленно подняв голову от тарелки с сырными чипсами у ног, я встретился с Эйлин взглядом. – В скором времени девочек станет больше. И тогда не знаю, что мне делать. Я и сейчас не знаю.

Я замолчал. Не говорила и Эйлин. Она продолжала пристально смотреть на меня. Рука с бокалом застыла у губ. Потом она живо поставила его на пол и сказала:

– Теперь ты послушай меня. Я не говорю, будто за твоими кошмарами ничего не стоит. Я не говорю, что твое прошлое не скрывает никаких трагедий. Вся твоя жизнь, которую я знала, говорит об обратном. Но это вовсе не означает, что ты…

Эйлин замолчала, и я подтолкнул:

– Говори.

– Это не означает, что ты маньяк-убийца.

Слово прозвучало. И удивительное дело: мне стало гораздо легче. Возможно, потому, что произнесла его Эйлин, а не я. Из ее уст, со стороны, это звучало как-то нелепо, несерьезно. «Маньяк» плотно ассоциируется у всех с кинематографом, с бульварной литературой. Это слово давно утратило серьезный смысл для любого, кто не сталкивался с серийным убийцей в реальной жизни.

И мы все еще продолжали сидеть на полу дешевого мотеля. И Эйлин не вскочила с места и не бросилась звонить в девять-один-один. Мои предположения не смутили ее; она сочла их чушью.

Может, так оно и есть? Чушь?

Мне стало легче дышать, но дышать хотелось полной грудью. Тогда я сказал:

– Но я душил ее, понимаешь? Душил.

– Недавно мне приснилось, как я всаживаю нож в живот своему боссу.

Я отмахнулся.

– Перестань. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Эйлин кивнула:

– Да. Но послушай, не стоит каждый сон трактовать совсем уж буквально. Я не говорю, что все это одна сплошная метафора, но, может быть, до какой-то степени так оно и есть.

Может быть, Эйлин, подумал я, может быть. Боже, как же хотелось, чтобы она оказалась права. Конечно (в этом можно не сомневаться), ничего хорошего меня не ждет по приезде в Лос-Анджелес. С каждой секундой, с каждой милей, приближающей день нашей встречи с Гарретом, во мне росло желание развернуться и броситься наутек. Но разве не это я делал последние двадцать лет? Хватит. Тогда я хотя бы знал, от чего бегу. И если правда окажется страшней самых страшных ожиданий; если груз ее вновь придавит меня к земле; если я, спустя годы, вновь не смогу справиться, я не побегу. Больше не побегу. Я закончу то, что не удалось господину Колину Гаррету.

Я убью то чудовище, что жило в этом теле до меня. Убью прежде, чем оно вновь поднимется с темных глубин сознания.

Теперь нас двое, обратился я к неведомому существу внутри себя. И если ты окажешься тем, кем я думаю, знай – ты сдохнешь. Моя единственная здоровая рука не дрогнет. И даже не думай мечтать о том, что сумеешь остановить движение указательного пальца, давящего на спусковой крючок.

Как только я произнес про себя эту напыщенную, пьяную фразу, озноб прошиб, пробежал ледяной волной и замер в животе.

Потеряв память, я утратил и личность. Все, что представлял собой прежний Эндрю Гудман, все его помыслы и желания, пороки и добродетели, увлечения и мечты, ненависть, если она была, и любовь, если была она, – все это стерлось без следа; растворилось в черной бездне беспамятства. Умерло.

Но умерло ли?

Нет. Он все еще жил во мне. Где-то глубоко. Ждал, когда кто-то или что-то пробудит его. Как колесо такси пробудило Баптисту Каа.

И что тогда? В чьей руке окажется пистолет? Кто будет управлять указательным пальцем на спусковом крючке?

Я до боли сжал кулак.

«Ну уж хрен тебе, ублюдок. Со мной Эйлин. Все, что узнаю я, узнает и она. И если я окажусь тем – боже, не допусти, молю тебя, но все же – окажусь тем, кем думаю…»

– Эйлин, – тихо, заплетающимся языком произнес я, – если окажется, что я прав и все эти девочки… Ты пристрелишь меня?

– Совсем идиот?

– Я просто пьян.