Железный человек - Андреас Эшбах Страница 44

Смерть утоляет все боли. Она – их конец, и наши страдания не идут дальше неё. Она снова приводит нас к тому состоянию покоя, в котором мы пребывали до нашего рождения.

Сенека. К Марциалу

Я хочу помянуть мёртвых. Я думаю, сейчас самое время для этого.

Я поминаю моего товарища Вернона Эдвардса. Он был похож на некрасивого старшего брата Ричарда Гира и каким-то образом умудрялся даже среди зимы обгорать под солнцем, уж не знаю, как ему это удавалось. Волосы он стриг так коротко, что трудно было определить их цвет. Коричневый, по-моему. Душа у него была как бульдозер, успевала потоптаться на чувствах дюжины людей сразу и при этом чувствовать себя великолепно. Его фокус состоял, по-видимому, в том, что он просто никому не давал договорить. И в любое время дня и ночи он был включён на всю катушку, на полный вперёд, он постоянно вибрировал от напряжения, и это передавалось от него другим, стоило побыть рядом с ним некоторое время.

Он то и дело заключал пари. Был одержим этим. Перед каждой своей операцией с кем-нибудь спорил, что не переживёт её, и не давал пристегнуть себя к операционному столу, пока хотя бы одна операционная сестра не сжалится над ним и не заключит с ним пари. Я и сейчас ещё слышу его голос, который в такие моменты напоминал циркулярную пилу: «Ну, давайте же, давайте! Должны же вы верить в свои способности! Я ложусь к вам под нож, рискую жизнью, а вы боитесь рискнуть парой долларов?» В течение 1990 года он таким образом проиграл около двух тысяч долларов, хотя я думаю, он рассматривал это как своего рода залог везенья. Это был способ заклинания богов: он приносил им жертву.

Во время операции, когда ему в ноги имплантировали усилитель костей, он, наконец, выиграл пари. Он впал в кому и умер, не приходя в сознание.

Далее я помяну моего товарища Билла Фримана. Уильям был чертовски видный парень, это первое, что вспоминается, когда думаешь о нём. Рослый, длинноногий, спринтер международного класса и, разумеется, бейсболист божьей милостью. Его кожа отливала прямо-таки металлической чернотой, причём повсюду, могу ручаться, поскольку он давал нам достаточно возможностей полюбоваться им во всём своём великолепии. К тому моменту, когда он, наконец, заканчивал умащаться после душа и начинал одеваться, все остальные успевали уже снова испачкаться.

Выходить с ним куда-нибудь вместе было губительным для чувства уверенности в себе, особенно если ты сам считал себя интересным парнем и привык к тому, что женщины подкрепляют твою уверенность в этом. Но в нём, однако, не было обаяния. Он носил тоненькие усики, которые придавали ему заносчивый вид, и мог с беспощадной холодностью отчитать кого угодно. Когда он говорил, это всегда звучало как-то несдержанно, даже если он всего лишь спрашивал, который час.

По сравнению с ним я был педант и чистоплюй. Он повсюду оставлял свои состриженные ногти, вычесанные волосы и разбрасывал по комнате трусы, мокрые полотенца и пустые упаковки из-под гамбургеров. Читать его можно было заставить только под дулом пистолета, это занятие было не для него. Родом он был из шахтёрского городка; мать рано умерла от рака лёгких, а отец был убит гремучим газом: ну хорошо, так и быть, он почитает эту книгу, если только это поможет ему никогда в жизни больше не возвращаться в тот проклятый шахтёрский городок.

Ему не пришлось туда возвращаться. Он умер во время операции установки атомной батареи и был погребён на кладбище Корпуса морской пехоты США. Без батареи.

Далее я поминаю моего товарища Джордана Безани, который был жертвой наших коллективных насмешек из-за своей избыточной робости в отношении женщин. Я думаю, он и солдатом-то стал лишь потому, что надеялся, что униформа и весь этот военный ореол помогут ему найти подругу. Насколько мы знали, у него ещё в школе долгое время была одна девушка, и он относился к этому очень серьёзно. Казалось, он не был способен к быстрым и лёгким отношениям, на какие были настроены все мы. Иногда он выходил с нами в город, но так и сидел у стойки бара как приклеенный, глядя своими карими глазами в бледно-жёлтое пиво, какое подавали в большинстве пивных, непривлекательный мужчина с бычьим загривком и растрёпанными волосами, считавший себя слишком уродливым, чтобы тягаться с нами в гонке за самую красивую девушку вечера. И, судя по всему, он был не так уж и не прав.

Он ненавидел себя за свою застенчивость, но никогда не прилагал усилий, чтобы как-то изменить это. Я думаю, он был просто ленив. Если ему никто не препятствовал, он ел какие-нибудь готовые продукты прямо из банки, не разогревая и не приготавливая их каким-то другим способом. Иногда он рисовал – наши портреты или врачей, но чаще всего это были эскизы птиц, которые дрались из-за хлебных крошек во внутреннем дворе клиники, и это его почему-то занимало. Его рисунки с птицами можно было печатать в учебниках или в журнале National Geographic – тут он был мастер. Из него что-то могло бы получиться. Совсем не то, что из него потом сделали, вот что я имею в виду.