Домой до темноты - Чарльз Маклин Страница 44

Увидев посреди Литл-Медоуз-лейн Питера Джауэтта, нашего садовника и рабочего, я сразу понял: что-то случилось. Не дав машине заехать в ворота Гринсайда, он шагнул вперед и замахал рукой.

— Секунду, — сказал я в телефон и велел шоферу остановиться. На линии была Флоренция. — Андреа, вынужден прервать нашу беседу — похоже, тут что-то произошло. Я вам перезвоню.

Морелли раздраженно запыхтел:

— Синьор Листер, уже два дня я пытаюсь с вами поговорить.

— Извините, сейчас не могу, — отрезал я, хотя сам оставил сообщение, чтобы он звонил в субботу между десятью и двенадцатью (я знал, что буду в машине один).

— Всего пара вопросов. Вы говорили, ваша крестница…

— Она здесь абсолютно ни при чем, я уже сказал.

— Возможно, синьор, но она имеет отношение к вашим перемещениям в Париже. Кажется, она музыкантша. Играет на пианино.

— Да… Я полагал, мы закрыли тему.

Очевидно, Морелли поговорил с Лукой Норбе и, как всякий итальянец, решил, что у меня любовная интрижка. Я чуть было не сказал, что он опять впустую тратит свое и мое время.

— Как зовут вашу крестницу, синьор Листер?

— Андреа, мне действительно пора. — Я дал отбой. Размышляя о возможных негативных последствиях итальянской настырности, я опустил стекло, и Питер Джауэтт выпалил новость: Джуру насмерть сбила машина, которая даже не остановилась.

Я не сразу понял, что он сказал.

Затем Питер относительно связно изложил подробности. Видимо, все произошло около десяти утра. Сын Питера Эндрю, на полставки работавший у нас помощником конюха, нашел Джуру в канаве. Никто ничего не видел, никто не слышал скрипа тормозов и удара. Шел сильный дождь, старая черная лабрадорша куда-то запропастилась, рассказывал Питер. От его рук и клеенчатой куртки еще пахло мокрой шерстью.

— Как же она очутилась в канаве? — только и спросил я.

— Почему никто мне не позвонил?

Лора чуть слышно промямлила, что не хотела сообщать новость по телефону; она знала, что на выходные я приеду, и сочла за лучшее подождать. Джордж молчал.

Он всегда был ближе к матери. Не знаю, есть ли у нас что-нибудь общее, кроме большого внешнего сходства: оба высокие, длиннорукие, угловатые, у нас серо-голубые глаза и темные волосы. Но общаться нам трудно.

Больше я от них ничего не добился. Жена и сын онемели, не приглашая меня разделить их горе. Я чувствовал себя посторонним. Мне даже казалось, что они считают мое присутствие неуместным.

Позже я отправился копать могилу, взяв на помощь Джорджа. Место выбрали в холмах за домом, где любила гулять с собакой Софи. Она души не чаяла в Джуре. Джордж вез псину в тележке, прицепленной к его новому квадроциклу, я с киркой и лопатой шел следом. Копать надо было глубоко, чтоб не добрались лисицы.

Джура была завернута в брезент, но я хотел взглянуть на нее, прежде чем опускать в могилу. Джорджу велел отвернуться. Раны оказались не такие страшные, как я боялся. На груди был содран лоскут шкуры, от чего в мокрой черной шерсти зияла темно-красная ранка, оторван рудиментарный палец на лапе и слегка ободрана морда — из-под разорванной губы выглядывал клык в запекшейся крови; Джура будто улыбалась. Никаких других ран я не нашел. Очевидно, смертельные повреждения были внутренними.

Сняв ошейник, я заметил, что нет бирки с кличкой, но не придал этому значения — Джура могла потерять ее когда угодно. Углы брезента я связал наподобие тюка.

Копали мы с добрых полчаса, к концу работы оба взмокли и перемазались. Невысокий холмик обложили камнями, чтобы отметить место, и я заговорил о надгробии и возможной эпитафии. Я предложил пирамиду из камней и простую надпись.

— Было бы хорошо, если б это стало памятником им обеим, правда?

Я никак не ожидал, что сын взбеленится.

— Нет… ей было бы противно! — заорал он. — Это вовсе не по ней… Она терпеть не могла всякие сопли… из-за того, что ее треклятая собака… Иногда кажется, ты… не понимал ее… совсем…

Он сбился, хрипло простонал и, содрогнувшись всем тощим телом, разрыдался. Понурившись, сьш дергался от плача. Сердце мое разрывалось, но я решил, что ему полезно дать волю чувствам. Джордж никогда не говорил о сестре после ее гибели.

Во всяком случае, со мной. Я подошел к нему и неуклюже попытался обнять за плечи. Лица его я не видел, но его худое жесткое тело мгновенно напряглось, словно было настроено на решительный отпор любому проявлению нежности. Он не позволил себя обнять. Со своим отцом я держался так же. Мы тоже не выказывали своих чувств.

— Ничего, Джордж, — сказал я. — Если захочешь поговорить о ней… или о чем-нибудь спросить… я всегда рядом.

Сын отвернулся. Кажется, он прошептал: «Тебя нет». Возможно, я ослышался.

Собаку подарил мой отец, когда Софи исполнилось девять лет. Не забыть ее искренний ребячий восторг. И сейчас помню ее распахнутые глаза и ликующий смех, когда дед, точно волшебник, достал из оттопыренного кармана пальто толстенького щенка.

Если подумать, все сходится.

Мой отец был каменотесом, «благородным каменщиком» (хотя он не любил этого выражения), который вел семейный бизнес на маленьком дворе деревенского дома близ Тисбери, где я вырос. Дотошный мастер, специалист в реставрации и сохранении старых зданий, Чарли Листер не одобрял того, чем я зарабатываю на жизнь, — на его взгляд, сделки с недвижимостью были не настоящей работой. Его не впечатляли мой материальный успех и женитьба на представительнице рода Каллоуэй (из-за чего недоуменно вскинутая бровь чаще наблюдалась в моей, нежели ее семье), но внучкой он гордился неимоверно. По счастью, отец умер на год раньше Софи. В больнице, где ничем не могли сдержать или хоть немного умерить финишный галоп рака поджелудочный железы, его последние слова были о ней. Он всегда верил в ее талант и будущее художника. Отец видел в ней того, кто не даст угаснуть пламени ремесленничества Листеров.