В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль Страница 43

Закат принадлежал мне одному. Я привык отдыхать на берегу, на который ступил когда-то впервые на ост­ров. Бухта была небольшая, и волны подкатывались к берегу усмиренными. Передо мной открывалась сцена Антарктиды, и я смотрел на нее из центральной ложи. Граница вечных льдов проходила в сотне миль к югу, но скованный льдами континент представлял собой та­кую величественную панораму, что я мог наслаждаться ею отсюда. Когда последний луч солнца умирал, на небе начинался волшебный фейерверк. Вспышки желтого ог­ня и золотые весенние всполохи расцветали на небосво­де. Оранжевые и лиловые лучи боролись в вышине, словно воздушные драконы, извиваясь и заключая друг друга в объятия. Когда вспыхивали последние огни, я за­ставлял работать свое воображение. Мне хотелось пред­ставить себе, что омохитхи шепчут мне, сливая свои го­лоса с шорохом откатывавшихся от берега волн: нет, мы вас не убьем сегодня, не убьем. Потом я возвращался на маяк и проводил там ночь.

Снег таял, а мои отношения с Батисом становились все холоднее. К этому времени, как это не покажется странным, единственным элементом, укреплявшим на­шу связь, была погода. Пока омохитхи сжимали вокруг нас свое кольцо, нам не приходило в голову задуматься о других опасностях: так человек, которому угрожает штык, не успевает обеспокоиться по поводу возможного приступа аппендицита. Однако теперь, когда омохитхи удалились со сцены и на нас накатила бурная антаркти­ческая весна, вечные грозы и бури не оставляли нам ни минуты покоя. Гром гремел так, словно тысячи орудий осыпали нас снарядами. Стены дрожали, через бойницы вспыхивал ярчайший свет. Молнии заполняли гори­зонт, точно корни гигантских растений. Господи, какие молнии! Хотя мы и не признавались в этом друг другу, но умирали со страха. Анерис ничуть не боялась. Воз­можно, она просто не представляла себе реальной опас­ности нашего положения. Ей было невдомек, что строи­тели маяка не позаботились о том, чтобы установить на нем громоотвод. Мы об этом знали. В любую минуту мы могли быть испепелены, как муравьи под лупой злого мальчишки. Итак, пока Анерис завороженно смотрела на молнии, мы с Батисом пригибали головы и молились как могли, подобно доисторическим людям, которые были беззащитны перед лицом стихий.

Однако наше единение ограничивалось лишь теми минутами, когда мы ощущали страх и тревогу. Когда же Батис уводил Анерис в свою комнату, мне приходилось заглушать свои чувства. Иногда я не мог уснуть всю ночь. Под сводами маяка раздавался голос Каффа, который мучил свою пленницу. Я его откровенно ненавидел и делал над собой героические усилия, чтобы не под­даться желанию подняться по лестнице и увести Анерис с его грязного ложа. В те дни мне было гораздо проще разрядить свою винтовку в Батиса, чем в омохитхов. Он не знал о том, что самым мощным зарядом взрывчатки, которую он поднял с португальского корабля, был я сам. Теперь каждую ночь фитиль моей динамитной шашки воспламенялся, и сколько раз мне удастся задуть его до взрыва, неизвестно никому. Моя страсть к ней станови­лась все больше, вырастая за пределы острова, на кото­ром возникла.

Иные мелодии прекрасны тем, что не позволяют нам думать. Анерис, вне всякого сомнения, была воплоще­нием одной из таких мелодий. Я мог лишь спрашивать себя о том, была ли у меня возможность противостоять этому соблазну. Теперь становилось понятно, почему Кафф так старался прикрыть ее первой попавшейся тряпкой: даже у самого непорочного инока голова бы пошла кругом, стоило бы ему только на нее взглянуть. Свитер, который она носила, казался мне оскорбитель­нее, чем раньше. Когда-то белый, он стал теперь желто­вато– серым; волокна шерсти на рукавах и внизу висели бахромой, повсюду виднелись дыры. Иногда, когда Батис не мог нас видеть, я освобождал ее от этого балахо­на. Нагота являлась для нее естественным состоянием, и она нисколько ее не стыдилась: смысл слова «стыд» был ей непонятен. Разглядывая Анерис с тысяч углов зрения, я никогда не переставал ею восхищаться. Когда она, нагая, шла по лесу. Когда садилась на гранитную скалу, скрестив ноги. Когда поднималась по лестнице маяка. Когда загорала на балконе в лучах нашего груст­ного солнца, неподвижная, как ящерка: лицо запрокину­то, подбородок поднят к небу, глаза закрыты. Как толь­ко представлялась такая возможность, я занимался с ней любовью.

Поскольку Батис добровольно превратился в узника маяка, вооруженного винтовками, а омохитхи не появля­лись, улучить момент нам было нетрудно. Правда, Кафф тиранил свою заложницу сильнее обычного, но делал это совершенно непоследовательно: он то удерживал ее около себя, то, наоборот, прогонял прочь. Ночью она страдала, а днем томилась без дела. Я не раз замечал это, когда мне приходилось подниматься на верхний этаж, чтобы прихватить что-нибудь съедобное. Пока Батис нес караул на балконе, Анерис наводила порядок в комнате. У нее были весьма своеобразные представления о том, как должны располагаться предметы. Полки казались ей местами ненадежными, и она ими пренебрегала. Ей нра­вилось расставлять вещи на полу плотными рядами и за­креплять каждую сверху камешком.

Когда я освобождал ее, мы прятались где-нибудь в ле­су. Малыши несколько раз заставали нас вместе, но, по правде говоря, не обращали на нас внимания. Всем известно, что по глазам детей можно прочитать их мыс­ли. Им свойственно принимать как должное то, что они видят, а не следовать заученным истинам. Невиданное раньше просто кажется им новым, а вовсе не странным. Когда мне это удавалось, я потихоньку старался понять отношение Анерис к малышне: оно было практически безразличным. Она просто воспринимала их как дополнительное неудобство. Они могли бы стать связующей линией между ней и ее сородичами, могли бы вызвать у нее воспоминания и принести ей новости из ее мира. Однако Анерис не проявляла к ним ни малейшего инте­реса и уделяла им столько же внимания, сколько чело­век – муравьям. Однажды я увидел, как она ругала Тре­угольника. Если малышня вообще была назойливой, то этот стоил целой дюжины. Она распекала его, а проказ­ник преспокойно говорил ей одно и то же, словно был глух к ее брани. Эта способность моего подопечного всегда казалась мне исключительно ценным свойством, но она считала ее худшим из недостатков. Любому сто­роннему наблюдателю было ясно, что ярость Анерис была направлена вовсе не на бедного малыша, а против ее сородичей. Она отреклась от них, так же как я отрек­ся от людей. Дело было именно в этом. Нас отличало только то, что Анерис и омохитхов разделяло совсем небольшое расстояние, тогда как люди были от меня бес­конечно далеко.

Зачем я задавал вопросы, на которые невозможно найти ответа? Я был жив. Меня уже давно могло не быть на этом свете, а я жил. Надо удовлетвориться этим и не просить большего. Чудовища давно могли бы разорвать меня в клочья, и мой труп разлагался бы на дне Атлантического океана. И тем не менее я находился рядом с ней и мог ласкать ее, не зная ограничений, забыв обо всем. Однако мои попытки стать ей ближе каждый раз заканчивались неудачей.

Мог ли я удивляться этой настороженности, зная, как она жила на маяке раньше? Как бы то ни было, ее отно­шения с этим человеком переплетались с моими. Более того, сначала я даже стал соучастником его жестокости. С другой стороны, без сомнения, никто не удерживал ее на маяке силой. Казалось, она не испытывала к Каффу ни ненависти за совершенное над ней насилие, ни благо­дарности за предоставленную защиту. Словно этот огра­ниченный человек, который грубо овладевал ею, унижал ее и бил, был просто неизбежным злом и не более того.