Последний дом на Никчемной улице - Катриона Уорд Страница 41

Не помню точно, сколько мне было лет, когда я осознал, что Мамочка красива. Думаю, не больше пяти. Я понял это, не глядя на нее, а судя по выражениям лиц родителей других детей. Когда она забирала меня из школы, на парковке яблоку было негде упасть, и все не сводили с нее глаз.

Я при этом испытывал неоднозначные чувства. Было очевидно, что она не такая, как мамы других ребят. Моя Мамочка обладала гладкой кожей и большими глазами, которые, бросая на тебя взгляд, будто видели только тебя и больше ничего вокруг. Ни просторных джинсов, ни свитеров она не носила. Надевала голубое платье, шелестевшее вокруг икр, будто море, и порой полупрозрачные блузки, через которые проглядывали углубления ее тела – теплые и прятавшиеся в тени. Говорила всегда только тихо и спокойно, не имея привычки орать, как другие мамы. Ее подчеркнутые согласные и невыразительные гласные звучали экзотикой. От того, что на нее все смотрели, меня охватывала гордость. В то же время от этих взглядов внутри разгорался маленький костер. Я одновременно и желал их, и нет. Но когда стал ездить в школу на автобусе, стало немного лучше.

В школе я ее защищал. Но когда она возвращалась со смены, жутко ревновал. Боялся, что другие дети, за которыми она ухаживала в больнице, выпьют ее без остатка, не оставив мне ровным счетом ничего.

В определенном смысле так оно и произошло. Когда ее уволили, для нее это стало настоящим горем. Повсюду шли сокращения, и все об этом знали. Нам не хватало денег. Папочка велел мне не досаждать Мамочке. Сказал, что ей требуется немного личного пространства. А она и правда будто как-то съежилась. Безмятежный блеск в ее глазах померк. На тот момент мне было около четырнадцати.

Мамочка близко дружила с Леди Чихуахуа. Каждое утро, если ни той ни другой не надо было отправляться на смену, она ходила к ней домой. Они пили черный кофе, курили «Вирджинию слимс» и говорили. В хорошую погоду устраивались под навесом на террасе. А в пасмурную и холодную, то есть чаще всего, сидели за обеденным столом до тех пор, пока воздух не густел от дыма и секретов до такой степени, что его можно было резать ножом. Я знал об этом только потому, что по выходным они порой не замечали, как быстро бежит время, и мне приходилось являться за Мамочкой, чтобы она приготовила обед. Папочка говорил, что это женское дело, даже если оно сводилось к тому, чтобы открыть несколько баночек с детским питанием. К тому времени он уже стал много пить.

Когда Мамочку уволили, Леди Чихуахуа пришла в ярость, огорчившись даже больше ее самой. И всячески уговаривала не сдаваться без боя.

– Ты же самая лучшая, – говорила она, – и к детям знаешь подход. Да они с ума сошли, дав тебе расчет. Это преступление.

Ее большие карие глаза в такие мгновения превращались в два озерца веры. Леди Чихуахуа всегда бурлила энергией.

– Можно написать совету директоров больницы, – говорила она Мамочке. – Давай, тебе нельзя безропотно сидеть сложа руки. Ты для них настоящий капитал.

Ей вторили и мы с Папулей.

– Мамочка, ты и правда самая лучшая, – говорил я, – они и сами не знают, какая ты для них находка.

– Так уж устроен мир, – по привычке спокойно отвечала Мамочка, – неудачи надо воспринимать достойно.

У меня на тот момент уже начались проблемы в школе, хотя родители еще не воспринимали их всерьез. Думаю, я так хорошо вел себя дома, что им казалось, будто это какая-то ошибка. Всегда помогал, держался вежливо – или по меньшей мере пытался.

– Тедди словно перепрыгнул подростковый возраст, – говорила Мамочка, гладя меня по щеке, – нам очень повезло.

Однажды Леди Чихуахуа пришла к нам домой еще до моего ухода в школу. Я сидел за кухонной стойкой и ел хлопья с молоком. На Мамочке было то самое воздушное голубое платье, развевавшееся при каждом движении. Леди Чихуахуа устроилась на стуле и высыпала в свой кофе три пакетика заменителя сахара. Вокруг ее головы струился пар. Кофе она любила пить сладким и обжигающе горячим – настолько, что он мог бы и убить. Она вытащила из сумки песика и водрузила его на стойку. У него была маленькая, гладкая, смуглая, умная мордочка. Он осторожно понюхал чашечки с кофе и в пелене табачного дыма заморгал глазами.

– Как можно? – спросила Мамочка. – Как можно держать в неволе это маленькое создание? Неужели ты по его глазам не видишь, как оно страдает? Разводить и держать дома диких животных просто чудовищно.

– У тебя очень доброе сердце, – сказала Леди Чихуахуа.

(Конечно, я теперь понимаю, что все это было еще до чихуахуа. Тогда она была Леди Такса, поэтому так я и буду ее называть.)

Леди Такса бросила на Мамочку взгляд, и та сказала: «Давай перейдем в другую комнату. А ты, Тедди, доделай домашнее задание по математике».

Они ушли в гостиную, закрыв за собой кухонную дверь. Я услышал Мамочкины слова:

– Ох уж эта твоя собака. Не могу смотреть на нее без слез. И не позволяй ей садиться на мои обеденные стулья! Они обиты материей, это негигиенично.

Я открыл домашнее задание по математике. У меня болела голова. Боль торчала у меня в голове уже несколько дней, как притаившаяся жаба за глазницами. Я уставился на страницу, которая плыла и ходила ходуном перед глазами. С такой пульсацией в мозгу было трудно сосредоточиться. Прошлым вечером я, похоже, попытался решить хотя бы пару математических задач, но теперь видел, что в большинстве случаев получил неверный результат. Из моей груди вырвался вздох, пальцы достали ластик. Голос Леди Таксы то вплывал в комнату, то стихал. Кухонная дверь представляла собой тонкую сосновую перегородку.

– История с душком, – говорила она, – всю неделю устраивали всеобщие собрания, а вчера приходила полиция. Нам всем поочередно в комнате отдыха для медсестер устроили допрос. Доставили массу неудобств. Из-за них нам пришлось таскаться за кофе в кафетерий, то есть целых три этажа на лифте вниз, а потом столько же обратно. В итоге я потратила на это весь свой перерыв.

– Боже мой, – отвечала Мамочка, – с чего бы это?

– Не знаю. Они движутся в алфавитном порядке, поэтому до меня еще не дошли. Девочки ничего не говорят, хотя выходят все вроде как расстроенные.