Манхэттенский ноктюрн - Колин Харрисон Страница 4

– Во сколько это было? – спросил я.

– Около полудня.

– Хорошо! Значит, так, вы мыли посуду, а что вы почувствовали, когда увидели дым? Вас это удивило?

– Так удивило, что я, знаете, даже выронила тарелку.

– Что было потом, когда вы вышли на улицу?

– Я посмотрела вверх, на окно, и подумала, скорей бы приехали пожарные, а потом я все смотрела на окно, где Деметриус, он хотел выпрыгнуть в окно. Он был в огне, ну как будто сам горел, ну там рубашка, волосы и брюки, а еще он держал Бенитиного ребенка… да, точно, Вернона, ему только четыре месяца, а после Деметриус выпал из окна, да, знаете, он просто выпал и стал падать… падать… и мне показалось, что ребенок ударится головой о землю, и я так поэтому испугалась, а потом Деметриус, когда падал, он вроде как перевернулся немного и упал на спину, а ребенка держал вверх, понимаете, он это сделал специально, ну, чтобы ребенок не пострадал. И знаете, это было как бы последнее, что Деметриус сделал в жизни, ну то есть что он немного перевернулся и держал ребенка вверх, потому что потом Деметриус… потом он упал на спину, прямо как будто он, вы понимаете, – и тут женщина звонко шлепнула черной ладонью по другой руке, – а он лежал тихо и, право же, ну совсем не двигался; и тут я побежала к ним и подняла Вернона, потому что Деметриус… ну он не сделал бы этого, и я, конечно, осмотрела ребенка, все ли с ним в порядке, и сказала: слава богу, потому что мальчик и не ушибся даже, а только немножко испугался. И еще он немного плакал, и я взяла его на руки. А вот с Деметриусом совсем было плохо. У него текла кровь из ушей, а потом я видела, как его застрелили те парни. А еще я надеялась, что Бенита, ну, что она не станет прыгать…

Женщина замолчала, снова взглянула на окно и переложила ребенка с одной руки на другую, легонько шлепнув его по попе.

– Еще что-нибудь видели? – спросил я.

– Вроде нет.

Я подождал немного, глядя ей в глаза.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказал я.

Женщина слегка кивнула. Она не была ни потрясена, ни смущена, по крайней мере внешне. Недавнее событие вполне вписывалось в ее мировосприятие.

Я, честно говоря, насмотрелся на подобные вещи, и у меня не было времени задерживаться там и размышлять о жестокостях городского бытия. Материал надлежало загрузить в редакционный компьютер в половине шестого вечера, то есть примерно через три часа, – и точка! Я узнал все, что надо, и пошел обратно к машине, сочиняя в уме первый абзац, как вдруг мой пейджер начал выводить трели где-то на уровне бедра, что означало: «Позвони цыпочке». Это звонила Лайза из больницы Св. Винсента, где она работала. Многие репортеры носят с собой сотовые телефоны, но я, признаться, их просто ненавижу; они делают вас зависимыми от множества других людей и их дел, могут прервать важный разговор в самый напряженный момент и испортить вам все дело. Я свернул за угол к небольшой закусочной с хозяином-доминиканцем; и когда на двери звякнул колокольчик, пара-тройка завсегдатаев повернулась в мою сторону, а один парень лет восемнадцати незаметно выскользнул через черный ход, – на всякий случай, а вдруг я представляю для него опасность. Они видели перед собой крупного белого мужчину, который не боится приходить в чужое место, а стало быть, может оказаться копом.

На стене висел телефон.

– Сегодня вечером тебе надо быть на коктейле, – напомнила мне Лайза. – Твой смокинг я положила в багажник.

Ох уж эта вечеринка, которую каждый год устраивает Хоббс, австралийский миллиардер – владелец газеты. И мое присутствие, как одного из его обозревателей, обязательно. Если бы он имел собственный цирк, я был бы у него одной из дрессированных обезьян в красном воротничке, туго сидящем на тощей шее.

– Я не смогу пойти, – сказал я.

– Но вчера ты заявил, что должен там быть.

– Ты уверена, что это сегодня? – Я с тревогой посмотрел на часы.

– Ты сказал – в полседьмого.

– Там соберется все руководство, чтобы повилять хвостами вокруг Хоббса.

– А я при чем? – спокойно возразила она. – Сам говорил, что придется пойти.

– Дети в порядке?

– У Салли сегодня свободный день. Ты сейчас в Бронксе?

– В Бруклине. Тут пожар. Один малый выпрыгнул из окна с ребенком.

Я заметил, что за мной наблюдают. Эй, ты, белый ублюдок, какого черта ты явился сюда, проклятый беляк, чтобы оплевывать своей поганой слюной мой телефон?

– Ладно, увидимся вечером.

– Поздно или не очень? – спросила Лайза.

– Не очень.

– Если будешь дома достаточно рано, может быть, выгорит одно дельце, – сказала она.

– Да ну? Выгорит, говоришь, а какое?

– А такое, что удастся подзаработать.

– Звучит неплохо.

– Так оно и есть.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – ответила Лайза.

– Да откуда?

– Из записей на автоответчике.

– А чья последняя? – спросил я.

– Так, одного странного человека.

– А на него можно положиться? Ты его хорошо знаешь?

– В общем, так: приедешь после одиннадцати – упустишь свой шанс, – ответила она. – Только будь осторожен, когда поедешь домой, договорились?

– Ладно. – Я хотел повесить трубку.

– Эй, подожди! Портер? – услышал я ее голос.

– Что еще?

– Ребенок жив? – с тревогой спросила Лайза. – Ну тот, который выпал из окна?

– Тебе и вправду хочется знать?

– Ты чудовище! Так он жив?

Я сказал, что жив, и повесил трубку.

На одной из узких старых улочек Вест-Виллиджа (не буду уточнять, на какой именно), застроенных четырехэтажными муниципальными кирпичными домами, есть стена. Обычная стена из глазурованного кирпича, соединяющая два соседних дома, футов тридцать в длину и около пятнадцати футов в высоту. Над кирпичной кладкой возвышается старая кованая железная ограда черного цвета высотой примерно пять футов, изящно выгнувшаяся наружу и лишающая вас всякой надежды перелезть через стену. Над прутьями ограды и сквозь них протянул толстые ветки китайский ясень – растущее как на дрожжах и все вокруг заполонившее докучливое растение, предпочитающее селиться на пустырях и в неизменном стремлении выжить принимающее любые, самые причудливые формы. В итоге оно или погибает от какой-нибудь болезни, или его выкорчевывают вместе с корнями. В своей тяге к солнцу ясень проявляет такое упорство, словно он сговорился со стеной и оградой никого не подпускать к этому месту и близко.

Я провел немало времени, стоя со скрещенными на груди руками на другой стороне улицы и разглядывая сначала дерево со сплетенными ветвями, потом ограду и, наконец, кирпичную стену. Изучение стены вплоть до нынешней зимы приносило мне известное успокоение. Стена была практически непреодолимой, что, заметьте, очень важно, поскольку в ней имеется узкий прямоугольный проем, закрытый калиткой, но не обычной решеткой из железных прутьев, а толстой стальной дверью, на четверть дюйма заглубленной в кирпичный порожек. Приложив некоторое усилие, под эту дверь еще удавалось подсунуть будничный номер газеты, но вот воскресный выпуск уже никак не лез туда. Нынешняя дверь представляет собой точную копию той, что висела там больше века – железной, ставшей хрупкой от времени, местами заржавевшей и раз пятнадцать покрашенной черной краской. Я нанял одного шестидесятилетнего русского сварщика, чтобы он сделал ее стальную копию. Затем мы с ним вдвоем выдрали старую дверь вместе с петлями и остальными причиндалами, а на ее место поставили новую и заново расшили швы кирпичной кладки. Помню, какое удовольствие доставила мне мысль, как чертовски трудно проникнуть через такое прочное заграждение, ведь для этого пришлось бы воспользоваться кувалдой и слесарной ножовкой, а еще подогнать задом большой грузовик, прикрепить к двери пару цепей и двинуть вперед на первой передаче.