Идеальная копия: второе творение - Андреас Эшбах Страница 4

– Боже милостивый! – пробормотал Чем. – Пусть уже случится что-нибудь новое! Я лично ничего не имею против Британского королевского дома, но если кто-нибудь из них задумал сломать себе шею, лучшего момента не найти.

Вольфганг почти не слушал. Он восстанавливал в памяти события вчерашнего вечера. Хируёки потряс его, это верно, но что бы это значило? Быть может, он в последнее время попросту забросил занятия по классу виолончели. Если тебе то и дело только и говорят о том, как ты талантлив, то понемногу начинаешь лениться и почивать на лаврах. Может, весь секрет Хируёки заключался в долгих и упорных репетициях? Но и талант у него был, это чувствовалось в каждом звуке.

А что репетиции могут сотворить чудо, это Вольфганг хорошо знал и по себе. Если не останавливаться на половине пути, а напротив, чем дальше, тем с большей старательностью работать и работать, случается, что вдруг открывается дверца, о существовании которой ты раньше и не подозревал…

Перед последним уроком по религии Чем радостно собрал свои вещички и сказал:

– Ну хотя бы Аллах был милостив ко мне. Я буду вспоминать тебя, отдыхая дома на диване.

– Везунчик, – буркнул Вольфганг. Министерство по делам культов земли Баден-Вюртемберг вот уже месяц как повздорило из-за каких-то формальностей с исламистским сообществом, и поэтому все это время в области не было занятий по религии для мусульман.

– Но мы можем еще встретиться сегодня после обеда, – предложил Чем, – сходим на пляж, например.

Вольфганг покачал головой:

– Я отстал по виолончели и должен буду заниматься.

– Ну, если так, – Чем закинул сумку на плечо и приготовился идти, – тогда всего хорошего.

Его ухмылка была почти бессовестной.

А для Вольфганга потянулся еще один урок про клонов, про генную инженерию, про человеческую самонадеянность, про вавилонскую башню и так далее и тому подобное. Фридхельм Глатц, преподаватель религии, умел высокопарно изъясняться по любому поводу. Краснея от возбуждения, он в едином бесконечном монологе перескакивал с одной темы на другую, не зная преград, говорил обо всем, что взбредало ему в голову, пока пот не выступал у него на лбу. И при этом еще носился туда-сюда между партами. Если не играть под партой в карты, можно было бы заниматься всем, чем угодно; раз уж Глатц так разгорячился, он не будет задавать вопросов до конца урока.

Вольфганг задумался над тем, как улучшить свои занятия по музыке. Он мог бы, например, каждую неделю в нагрузку к тому, что задает ему учитель, репетировать еще одну пьесу из тех, что он уже проходил. Играть ее каждый день по несколько раз, стараясь добиться большей точности и выразительности. И проверять себя, записывая свою игру на кассеты. Лучше всего начать е Баха. Точно, с прелюдии к сюите си минор, прямо этим вечером.

Он все еще был погружен в свои мысли, когда после школы неторопливо поднимался на своем велосипеде по бегущим в гору улочкам.

Человека, который следовал за ним по пятам и украдкой его фотографировал, он не заметил.

После обеда Вольфганг пошел в кабинет своего отца, чтобы найти записи сюиты си бемоль. Это единственное, что ему разрешалось. Письменный стол отца был неприкосновенен, воздвигнутый напротив дирижерский пульт стереосистемы на котором всегда лежала готовая партитура и дирижерская палочка, считался священным, но зато Вольфгангу позволялось в свое удовольствие пользоваться отцовскими дисками и кассетами, при условии, что он регулярно будет их возвращать и класть на прежнее место.

Папин кабинет находился в большой и темной комнате, удивительным образом казавшейся абсолютно необжитой. Окно загораживали две пушистые ели, почти не пропускавшие в комнату свет, и бесценная старая мебель из темного дуба, доставшаяся отцу в наследство от дедушки, которого Вольфганг никогда не видел, тоже не придавала уюта. На письменном столе громоздились папки с документами, по большей части покрытые пылью, потому что домработнице, госпоже Кремер, время от времени помогавшей матери по хозяйству, было строго-настрого запрещено переступать порог кабинета. За стеклянными дверцами стенного шкафа царила живописная неразбериха из журналов, книг по медицине и измятых и надорванных бумажных листочков с записями. Только стойки с дисками, занимавшие длинную стену справа и слева от стереосистемы, были расставлены с педантичной аккуратностью, как и огромное количество кассет в выдвижных ящиках снизу. Около трети всех дисков занимали симфонии и оперы, которыми его отец понарошку дирижировал на досуге, все остальное – это были записи, имеющие отдаленное отношение к виолончели: концерты, сюиты, сонаты, дуэты с фортепиано, камерная музыка и так далее. На своем компьютере отец вел базу данных всех имеющихся в доме музыкальных записей, и распечатанные разные списки всегда были под рукой.

Так что найти записи Suite für Violoncello solo Nr.5 c-Moll BWV1011, как официально называлось произведение Иоганна Себастьяна Баха, не составило никакого труда. Вольфганг выбрал концерт Пабло Касальса тридцатых годов, более современную запись Генриха Шифа восьмидесятых, потянулся было за диском Йо-Йо Ma, но передумал – исполнение Ma, как правило, было слишком оригинально, чтобы служить примером для начинающего музыканта, – и остановился на кассете Даниэля Мюллера-Шота. Когда он захотел послушать ее для пробы, то обнаружил в магнитофоне отца еще одну кассету, которую прежде никогда не видел. Это была старая, таких уже давно не выпускали, ярко-красная кассета, дешевая и вопреки установленному правилу почти не подписанная. Только на стороне А было голубым фломастером нацарапано «И.», вот и все.

Вольфганг поставил ее обратно в магнитофон и нажал на «play». Виолончель, как несложно было догадаться, и вне всякого сомнения на этой виолончели играл сам Вольфганг. У отца уже давно вошло в привычку записывать его репетиции. Этой записи должно быть уже очень много лет. Вольфганг действительно играл тогда так хорошо? Трудно поверить. Он не удержался от улыбки, когда пьеса (в тот миг он не мог вспомнить, что это) оборвалась на фальшивом звуке, и он услышал свой собственный детский голосок: «Я начну еще раз с шестнадцатого такта».

Он отложил красную кассету в сторону. Эта запись почему-то вернула ему надежду. Значит, ребенком он действительно хорошо играл на виолончели, так что дело было только в интенсивности занятий, так? Быть может, его учитель по виолончели был прав, когда говорил, что переходный период делает юношей ленивыми – у них одни только девочки в голове.

Уже у себя в комнате Вольфганг с закрытыми глазами внимательно прослушал все исполнения, полностью сосредоточившись на виолончели. Он представлял, как будто это играет он сам, чувствовал, как прикасается к струнам смычок, ощущал движение пальцев, прислушивался к фразировкам, к вибрато, к первому и последнему удару смычка. Затем он достал ноты, поставил инструмент между коленей, взял в руки смычок и попробовал сыграть сам.

Ужасно. Он понял это еще играя, а когда прослушав запись, она показалась ему совсем скверной. Темп неравномерный. Фразировки грубые. По сравнению с игрой великих мастеров то, что у него получилось, казалось бездушной халтурой. В отчаянии он бросил смычок на кровать.