Последняя - Александра Олайва Страница 39

Ответ так же очевиден, как и вопрос: деньги. Реалити-шоу славятся дешевизной, но у этого, похоже, бюджет блокбастера. Наверное, можно очистить сотни домов, отремонтировать и компенсировать десятки магазинов туристических товаров – и все равно потратить меньше, чем за один день киносъемок на Манхэттене. Это дорого – но в пределах разумного. Подход вполне разумен.

– А когда я остался один, – говорит парень, – я ушел.

Не самое удачное исполнение: он говорит абсолютно спокойно, что совершенно не вяжется с той историей, которую он излагает. Не могу объяснить, почему это несоответствие меня раздражает, но это так.

То шоу с пандемией должно было проходить в третий раз, но его показ отменили. Все те крутые штуки, которые участники создавали, ведь их надо было охранять. Один из участников – подопытных? – третьего сезона получил удар по голове от фальшивого мародера во время фальшивого нападения и погиб. Надо полагать, нападение оказалось не таким уж и фальшивым. По крайней мере именно так на некоторых веб-сайтах объясняли отмену показа. Конечно, эти сообщения стоит принимать с долей скепсиса. Вот только в наших контрактах очень четко говорилось о том, чтобы никого не бить по голове.

Может быть, наши серии потому и показывают так быстро? На тот случай, если кто-то погибнет?

Сомневаюсь, чтобы это было основным соображением, однако определенный мрачный смысл в этом имеется: авторы шоу предусмотрели возможность несчастного случая, который остановит съемку. Они уже населили этот фальшивый мир несколькими бутафорскими трупами, вопящей истощенной куклой-младенцем, интерактивным оператором. До мародера не так уж далеко осталось. На самом деле я даже удивляюсь, что пока мне пришлось справляться только с приступом поноса и киберкойотом.

А этот болтливый парнишка, как бы он ни притворялся, на их стороне. На их, а не на моей.

– Я забирал то, что мне было нужно, но в основном просто шел, – говорит он, размахивая пластиковыми пакетами. – Мне захотелось уйти, попасть туда, где я еще никогда не был. А потом я нашел вас.

Как будто наша встреча – это судьба. А это не судьба, а просто решение постановщиков. Мне так надоело его бесстрастное повествование. Его безмятежность.

– Значит, как я поняла, – говорю я, – твоя мать умерла?

Паренек резко втягивает в себя воздух и спотыкается.

Так-то лучше.

– То есть так оно вроде получается, – рассуждаю я. – Вас обоих загнали в церковь с сотнями других людей с кашлем, рвотой и поносом. Ты явно маменькин сынок, но ты здесь, а она – нет. Это значит, что она умерла, верно?

Паренек не отвечает. Я надеялась расшевелить его так, чтобы он добавил к своему исполнению хоть немного эмоций, но так даже лучше. Молчание.

Мы идем – и в моей голове текут мысли о моей семье. Той семье, которую я выбрала, и той, в которой я родилась. Мое сравнительное равнодушие к этой второй. Мой страх перед тем, что, если я рожу ребенка, моя дочь когда-нибудь тоже будет испытывать ко мне подобное равнодушие.

Странно: мне всегда снится младенец-мальчик, но больше всего пугает перспектива родить девочку.

– Все, кого ты любишь, тоже умерли, – говорит паренек. Я изумленно поворачиваюсь к нему. Его лицо неожиданно близко от меня, глаза покраснели, а по напряженным щекам бегут слезы. Из ноздрей у него текут сопли и размазываются по губам. Он должен ощущать их вкус. – Твои родные, – добавляет он. – Друзья, с которыми ты сплавлялась по реке. Они плывут вниз по течению и их едят рыбы.

– Ты… переборщил, – говорю я.

В голосе паренька появилось что-то не вполне определимое. Это не злорадство. У меня нет впечатления, что он пытается меня ранить. Я не понимаю, чего он добивается.

– От фактов не уйдешь, – бормочет паренек.

Он перевешивает пакеты на локти и скрещивает руки. Циферблат его часов мне помигивает.

Я понимаю: он дуется. Эта мысль приправлена беспокойством и удивлением. Ну… а вообще-то, что тут такого? Он, наверное, вымотался. Мне его немного жаль, но в целом я рада, что он снова замолчал.

Что если моя мать умерла? Над этим вопросом я задумывалась и раньше. Ей всего пятьдесят шесть, но она выглядит намного старше – в основном из-за кожи. Пятьдесят с лишним километров дважды в неделю, чтобы поддерживать внесезонный загар, и по дороге дышать сплошными канцерогенами. Зима, лето… в Вермонте такой сильный загар всегда не по сезону – если при этом отсутствует резкая линия рукавов фермерской рубахи. А если учесть ее рацион – обычно ее трапеза состоит из размороженных вафель с колбасой, которые она заливает сиропом, и завершается сладким пломбиром, – то ранняя смерть ей практически гарантирована.

Она умерла.

Я мысленно произношу эти слова, проверяя, как я себя при этом почувствую. Они не производят на меня заметного эффекта, и его отсутствие приводит к всплеску стыда, сжимающего сердце. Моя антипатия к маме не совсем справедлива. Я не помню, чтобы мы гуляли по полям, держась за руки, но все-таки мне не приходилось прятаться в чулане, чтобы избежать порки. Конечно, она чуть ли не целый день курила перед телевизором, но все могло быть и хуже. Она даже открыто мной гордилась. Например, когда я поступила в престижный университет, она слонялась по городу, хвастаясь так, будто мои достижения были делом ее рук. Однако именно это меня и достает: что она берет что-то, что я сделала – пришла первой в беге, получила приз на фестивале науки, поступила в университет, – и ведет себя так, словно это благодаря ей я добилась успеха. А когда я терплю неудачу – проигрываю ту скачку в восемь лет или не получаю место в Обществе охраны дикой природы два года назад, – она делает вид, будто заранее знала, что у меня ничего не получится и мне вообще нечего было и пытаться.

А вот мой папа… Тут сложнее. Мы теперь не слишком близки: по-моему, он не понимает, почему я приложила столько трудов для того, чтобы выбраться из мест, которые он так нежно любит, но я не могу думать о нем без ностальгической тоски или без того, чтобы представить себе сладкий аромат корицы и кленового сиропа. Обязательно кленового сиропа.

– Можно ли иметь неприятное воспоминание детства о выпечке? – гадаю я вслух.

– Чего? – говорит парнишка, заставив меня вздрогнуть: я забыла о его присутствии.

– Не важно, – отвечаю я, а про себя думаю: «Эти мысли – не для тебя».

У нас с папой восемнадцать лет ежедневных воспоминаний, хороших и плохих, но я помню практически одну только выпечку. Когда я была маленькая, то помогала ему в магазинчике перед тем, как отправиться в школу. Моей специальностью было разминание бананов для кленово-бананового кекса. А еще я посыпала кленовым сахаром тесто, разлитое по формам для кекса. Мне хочется вспомнить что-то еще – что-то, не связанное с едой, но мне приходит в голову только мой день рождения в четвертом классе… сколько мне тогда исполнилось?.. Не важно. Темой праздника были дельфины: мое любимое животное на тот момент, хотя увидеть его в натуре мне предстояло еще не скоро. Папа испек торт, конечно, в форме дельфина, с толстым слоем кленового сливочного крема, и еще была игрушка-пиньята, тоже в форме дельфина. Почти весь класс пришел. Дэвид Моро подарил мне воздушного змея. Мы вместе его запускали в те выходные. Или это было в пятом классе? Не уверена. Я помню, как папа преподнес мне дельфиновый торт и как мама грызла ноготь на большом пальце, переливая апельсиновую газировку из банки в прозрачный пластиковый стаканчик.