Спящий с Джейн Остин - Дэвид Эйткен Страница 37

В нашем Кемпердаунском отеле для преступников, в Бедламе-у-Тей, визиты не поощряются. Равно не существует у нас и дней открытых дверей. У ворот нашей тюрьмы не останавливаются автобусы, дабы отвезти нас на экскурсию в Лифф-Госпитал, к нашим сестрам на корабле дураков. И насколько я знаю, наше заведение не похоже на Maison de Fous [93]или Фоли Бержер, что во Франции. Даже об Эйвоне не говорится ни слова.

Нет здесь и официальных часов приема, во время которых друзья и родственники могут войти внутрь с букетами цветов и предвкушением встречи… Эта неграмотная фигура речи называется «зевгма», как сообщил мне один из помощников издателя. Он настоял, чтобы я оставил ее здесь, и, возможно, это самое подходящее для нее место. По всей видимости, Диккенс использовал зевгмы в довольно большом количестве («Вчера мистер Пиквик шел в пальто, а сегодня — в гости»), а то, что хорошо для Искрометного, сойдет и для Пронзателя, большое вам спасибо. И кстати, пока мы в теме: надо так полагать, я уже не могу рассказать вам о Диккенсе ничего нового? Ничего такого, что вы не знали бы сами? Например, что в школьные годы он носил белый цилиндр. Что он был искусным магом и мог выколдовать сливовый пудинг прямо из воздуха. Что он переставлял мебель в любой комнате, где останавливался хотя бы на одну ночь. Что он был талантливым актером, Марлоном Брандо своих дней. Что он имел акцент кокни. Что его любимым цветом был оранжевый. Что он презирал ночные колпаки, но всегда надевал один из них на сон грядущий. Вы знали все это раньше? Прекрасно. Достаточно. Не надо насмехаться над бедным парнем, который просто хочет немного повысить вашу эрудицию. Обычно наши тюремные коридоры не оглашаются невинным хихиканьем посетителей из внешнего мира. Единственный смех, звучащий в этом месте, — визгливый и надтреснутый. Иногда он принадлежит мне.

Так вот. Учитывая все вышесказанное, нетрудно представить, как я изумился, узнав из официальных источников, что меня желает видеть даже не один, а несколько посетителей. Сперва я решил, что тут имеет место какая-нибудь ошибка. Что им нужен другой пожиратель ушей — какой-нибудь борец в тяжелом весе из ствола «Д»… Извините, я хотел сказать: «из крыла «Д»».

Но как мог бы сказать Ур Улли в роли француза: «Saperlipopette!» («Помоги мне, Боаб!»). В конечном итоге оказалось, что они хотели видеть именно меня, — мистер Мак-Кто-то и мистер Мак-Кто-то-Еще, или как там их звали. К этому времени вы уже должны были понять, что я творю с именами настоящие чудеса. (Иногда мне кажется, что я теряю мой как-бишь-его-там — ну вы знаете… ну, этот… забыл… Мой обожетымойнукакжеего!)

Удобства ради давайте будем называть их Кантом и Витгенштейном. Как вы на это смотрите? Так нам будет проще их различать.

Кант и Витгенштейн… Воистину прекрасная парочка! (Я имею в виду настоящих Канта и Витгенштейна.) Кант утверждал, что человеку во всех ситуациях следует вести себя так, чтобы его действия могли быть взяты за основу в качестве универсальных правил для всего человечества. Но помилуйте, как он мыслил себе эти самые универсальные правила — будучи немцем! Только вообразите: вам пришлось бы постоянно бить себя по носу, как это делал он… А что касается этого долбаного так называемого Людвига «Мистера Остроумие» Витгенштейна… Большая часть его работ базировалась на проблемах, вызванных двусмысленностью языковых выражений. По крайней мере, я это так понял. Он сам по этому поводу выражается несколько двусмысленно… Человек не умел доступно объяснять свои мысли — не то что я.

Мои же Кант и Витгенштейн могли бы оказаться Кантом и Витгенштейном — по крайней мере, физически. Кант был невысок и краснолиц, в то время как Витгенштейн больше походил на Портоса или Чайковского, — и на фунт вы не получите много подобных метафор. Не при нынешнем уровне цен.

Возможно, вы полагаете, что люди, трудящиеся на ниве издательского дела, привычны к общению с безумцами? Но нет; мои гости явно опасались скромного обитателя номера девяносто семь одиннадцать — просто потому, что он был известен как убийца проституток. Я хочу сказать, они, разумеется, не были проститутками, но не применим ли этот термин к любому человеку, работающему в означенной области?

Боже ж ты мой! Сколь длительное время было посвящено шарканью ногами, прочищению горла, поправлению узла галстука, взглядам в потолок и изучению пола — прежде чем мои гости перешли наконец к вербальному объяснению причин, которые подвигли их посетить меня в этой юдоли скорби.

— Вот в чем дело, — произнес Витгенштейн. — Мы предлагаем вам написать книгу. Мы решили, что это могло бы стать хорошим материалом для публикации…

— Для публикации, — эхом отозвался Кант.

— От вас требуется, — продолжал Витгенштейн, — снабдить нас основными фактами. А мы приведем их в порядок и придадим должный вид, необходимый для письменного текста.

— Приведем в порядок, — подтвердил Кант.

— Это то, что в бизнесе называется «черновое издание», — ухмыльнулся Витгенштейн, вероятно имея в виду, что они наймут переписчика, дабы сгладить ложные проблемы, порожденные двусмысленностью моего языка. — Вы изложите для нас факты на бумаге, а мы сделаем из них вразумительную прозу.

Какое хамство! Даже Кант перестал работать эхом.

— Люди вроде вас, — продолжал Витгенштейн, — в большинстве своем либо безграмотны, либо не идут на контакт, либо… ну… откровенно говоря…

— Невменяемые безумцы? — предположил я. — Нет. Меня можно описать многими разными эпитетами, джентльмены, но только не термином «безумец».

Моя маленькая шутка достигла своей цели (помните то подхалимское предварительное анонсирование, которое было дано вам ранее?), и напряжение заметно спало — как оно обычно бывает, если сделать хорошую мину.

— Только не «безумец»! — рассмеялся Кант. Казалось, он только что сформулировал универсальное правило.

— Вы, мистер Адамсон, интеллигентный человек, — сказал Витгенштейн. Интересно, откуда он получил эти сведения? — И мы полагаем, что публике было бы интересно узнать, почему вы… зачем вы… делали то, что вы делали.

Робкий издатель! Лишь много позже я осознал, какая это редкая птица.

Однако же я начинал понимать, куда дует ветер, и потому задал вопрос, любимый всеми шотландцами. Вопрос, который мы формулируем еще в утробе матери.

— Сколько?