Пока ты здесь - Наталья Ильина Страница 36

Дина ждала, придерживая дверь парадного. В ее позе читалось нетерпение, а он все никак не мог решиться. Впервые за долгое время вернулось чувство страха – острое, почти забытое. Аликвис с трудом заставил себя пойти вперед, но, перешагивая порог, едва не упал и на секунду закрыл глаза: закружилась голова.

Он нерешительно поднимался по истоптанным ступенькам лестницы. Звуки шагов гулко отдавались в пустом пространстве и шуршащим эхом улетали на верхние этажи. Высокий, метра в три с половиной потолок на узкой лестничной площадке тонул в сумраке, но дверь в квартиру озарял свет из окна напротив. Верхний край арочного проема до половины поднимался над площадкой, и солнце светило прямо на облупившуюся коричневую краску двери через грязное стекло.

«Кв. 19» – было написано в рамке кривого серого прямоугольника, много раз обведенного вокруг малярами, перекрашивавшими дверь. Той серой краске было лет семьдесят, если не больше. Бабушка не позволяла закрасить надпись, пока оставалась жива: она пережила за этой дверью блокаду…

Аликвис замер, пораженный тем, с какой легкостью вернулось то, что он знал всегда. Как говорила Дина? «Бац! И все». Он оглянулся на девушку. Та стояла за правым плечом, и выражение ее лица не требовало слов. Аликвис мягко потянул тяжелую, трехметровой высоты створку на себя. Резко скрипнули петли, приглушенное эхо прыгнуло к потолку парадного, провалилось в пролет лестницы и замерло, словно разбилось о выщербленную плитку пола на первом этаже.

Полумрак в длинном коридоре немного разбавлял жиденький свет из кухни – она находилась в торце квартиры. Развернуться среди полок, до самого потолка заставленных книгами, было непросто. Аликвис пропустил Дину вперед. В квартире стояла оглушительная тишина. Чего-то остро не хватало, но он никак не мог сообразить, чего именно. Едва не угодив ногой в кошачий лоток, Аликвис замер.

– Муза!

– Что? – не поняла Дина, силившаяся рассмотреть книжные корешки.

– Муза, моя кошка…

В Петербурге нет ничего противнее межсезонья, так утверждает бабушка. Это когда уже не лето, но еще и не зима. Правильно называть такое время осенью, но бабушка считает ее межсезоньем. Она права: противно, холодно и сыро. И никто не вышел гулять. Он идет по двору, осторожно пробуя глубину луж короткими резиновыми сапожками, – бабушка будет очень ругать, если он снова зачерпнет холодную коричневую воду через край. А ему хочется! Сапоги противные – в них сползают носки, и тогда натирается пятка. А мокрые носки почему-то не сползают. Однако промочить ноги ему хочется совсем по другой причине: тогда, может быть, он снова заболеет и не нужно будет рано утром в понедельник идти в садик. Можно остаться дома и повторить гаммы или попробовать наиграть сложную мелодию из старой нотной тетради, которую бабушка всегда убирает высоко на полку. Как будто в доме нет стульев! Он уже большой, и дотянуться до нее совсем несложно.

– Мек! – раздается придавленный писк из-под кучи мокрого картона возле помойки. – Ме-е-е-у!

Он с трудом растаскивает слипшиеся пласты расплющенных коробок и обнаруживает мокрого трясущегося котенка, который забился в угол между стеной дома и железным боком контейнера. Котенок топорщит белые усы и смотрит на него круглыми желтыми глазами.

– Мек!

– Только кошки нам и не хватало! – сердито ворчит бабушка, когда он приносит котенка домой.

Котенок трясется и «мекает» в морщинистых бабушкиных руках.

– Мы его оставим, правда?

Леша надеется, что его глаза смотрят так же жалостливо, как круглые котенкины, и тоже таращится изо всех сил.

– Да уж под дождь не выставим! – сердито заявляет бабушка и уносит котенка в кухню.

Он снимает сухие сапожки и улыбается – из кухни доносится ворчливое:

– Бедолага, натерпелась страху-то? Ну ничего, обсохнешь, согреешься, молочка попьешь, глядишь, и забудутся твои горести…

Воспоминание подействовало как удар. Аликвис растерянно моргнул и в два шага дошел до прикрытой двустворчатой двери. Здесь – бабушкина комната, но он помнил ее совершенно другой! Нет высокой железной кровати с шишечками (сколько раз он попадался на отвинчивании заманчивых блестящих шариков!), нет тумбочки на резных ножках, на которой стоял накрытый салфеткой телевизор «Луч» – маленький неработающий уродец. Нет большого платяного шкафа, где он маленьким прятался иногда среди бабушкиных вещей, пропахших какими-то травами.

Аликвис попятился и не сел – рухнул на широкую тахту. Бабушка умерла, когда ему исполнилось восемь. Сразу после дня рождения внука. Эта комната уже давно стала его комнатой…

Дина застыла на пороге и уважительно посмотрела на большой письменный стол – единственную вещь, которая стояла у окна, сколько он себя помнил.

– Ого! Вот это монстр!

Стол был огромным, дубовым, потемневшим от времени. Ярко-зеленое сукно укрывало стекло. Этот стол – единственное, что пережило здесь блокаду вместе с бабушкой и ее младшим братом, умершим от дистрофии. Стол принадлежал их отцу, погибшему на войне.

– Бабуль, а бабуль?

Он дергает бабушку за подол сиреневой юбки.

Бабушка сердито оборачивается – терпеть не может такой фамильярности, по ее же словам.

– Алексей, я пять раз повторила: вымой руки! Что за ребенок?

– Я вымыл, бабуль!

Леша протягивает вперед ладошки, еще влажные.

– Тогда садись за стол!

– Нет, ты расскажи про фамилию, – требует Леша, карабкаясь на высокий стул.

– Про фамилию…

Бабушка замирает, взгляд у нее становится отрешенным. Это всегда срабатывает, особенно если она сварила гороховый суп, который – «Леша! Ешь! Не кривляйся!» – он ненавидит.

Можно возить ложкой по тарелке, можно болтать ногами, можно подпереть руками голову, поставив локти на стол, – она ничего не заметит. Главное – слушать о том, откуда пошел славный род Давыдченко…

– Динка! Я вспомнил! Мой прапрадед, Давыдченко Михаил Афанасьевич, был известным хирургом, а прадед – преподавателем в консерватории! Деда я никогда не видел, и бабушка о нем молчала. И даже фамилия у нее так и осталась девичьей. После блокады она не могла иметь детей и маму удочерила, потому что сама в доме малютки работала…

Лешка вскочил, метнулся к дверям, вернулся к столу зачем-то. Паркет под ногами знакомо поскрипывал.

– Мама! – воскликнул он и повторил неуверенно: – Мама…

– Погоди, Алекс, не суетись. Пошли в ее комнату?

Дина не дала панике разыграться.

– Да!

Он развернулся и выбежал в коридор.

…Мама хохочет. Заразительно, как девчонка. Закидывая голову так, что отстегивается пластмассовая заколка и волосы рассыпаются по плечам. Папа стоит, преклонив одно колено, шапка – набок, в зубах – роза на длинном толстом стебле. Глаза искрятся смехом, но лицо серьезное. В руке – неизвестно откуда (наверняка с антресолей) выкопанный зеленый пластмассовый меч, которым Лешка играл, когда ему и пяти еще не было. Вместо бурки на папиных плечах – старая бабушкина шуба из загадочного зверя «мутона». Сама бабушка смотрит на «это безобразие», скрестив на груди сухонькие руки и качая головой. У мамы – день рождения, вот они и дурачатся. Папа маму заново сватает, по горским обычаям…