Дочь лодочника - Энди Дэвидсон Страница 33

День, казавшийся Джону Эйвери самым долгим в его жизни, клонился к закату. Похоронив Кука, он ушел в оранжерею к своим растениям. И там то ходил между рядами, то просто сидел. Один раз даже уснул. В самое жаркое время дня он скурил последние косяки, что оставались перед ним на столе, но страх, поселившийся в нем, не исчез – только превратился в параноидальную уверенность, будто жирная туша Чарли Риддла рыщет где-то за затемненными окнами. Сомнения бурами сверлили ему череп. Желудок скручивался от страха за себя, за свою семью, за Миранду. От тревоги из-за этой последней, третьей ходки, которой требовал Коттон. Какой груз оставался? Вся готовая дурь ушла еще прошлой ночью. Не осталось ничего, кроме самих растений, а их на лодке ей было не перевезти. Что Риддл ему недоговаривал? Со стороны Миранды будет глупо прийти сегодня вечером. А она не дура. «Это ты дурак. Тебе нужно было уже уехать. После того как похоронил Кука. Нужно было сразу уехать с женой и ребенком и не оглядываться. С деньгами или без, с младенцем или без. Мир за этой границей едва ли так же жесток. Так почему ты не смог покинуть это проклятое место?»

Когда он вышел в поздние вечерние сумерки, деревья чернели на фоне красного неба, и всю землю, казалось, облекала кровавая оболочка. С деревьев разносилась погребальная, неуместная гулкая песнь насекомых. Он пересек дорожку, подойдя к последнему обитаемому «дому-ружью», шагнул внутрь и запер за собой дверь. На кухне достал из ящика длинный мясницкий нож и уставился на отражение землистого лица в его лезвии. Заткнул нож сзади за пояс, понял, что это неудобно, и заткнул спереди.

– Если себе отрежешь, какая от тебя будет польза? – произнес голос.

В проеме спальни стояла женщина, которую он любил, в шортах и майке с пятнами от пота. Одной рукой она провела по коротко остриженным волосам, другой почесала подбородок. В углу рта появилась улыбка.

Наступила ночь, темная и беззвездная.

Тейя провела пальцами по его волосам. Она стояла за ним у небольшого окна в потоке воздуха от вентилятора, его голова почти доставала до ее груди. Он держал Грейс, а Тейя – его. Он кормил дочь из подогретой бутылки, которую она принесла с кухни. Детский ротик крепко прижимался к соске. Они постояли так некоторое время в прохладе, и Эйвери был благодарен за недолгое время, когда его тревоги отступали в присутствии их последней оставшейся надежды, этого огонька, колышущегося во тьме. Он почувствовал, что ребенок перестал сосать молоко. Взял у дочери бутылку и передал ее Тейе, затем уложил младенца себе на плечо. Пронес по комнате, пока девочка не срыгнула.

Тейя поставила бутылку на комод и упала на кровать – провисшую, скрипучую кровать, на которой четыре месяца назад родила. Джон принимал тогда роды. «Мы сделали это сами, – подумал он, глядя на личико дочери. – И уж точно выдержим и остальное».

Тейя переползла на середину кровати и села во вмятине, которую продавили в ней их тела и тревоги. Ее футболка и тонкие боксеры пропитались летним потом.

На ночном столике, в пределах досягаемости – мясницкий нож.

Младенец срыгнул, и Эйвери передал его Тейе. Та взяла дочку и запела колыбельную. Когда дитя уснуло, она положила его у подушек, а сама передвинулась на дальний угол кровати к Эйвери, который сидел спиной к ней, поникший, с обнаженным торсом и понурив тяжелую голову. Она положила руки ему на плечи и стала их разминать.

– Ты опять весь насупился, – сказала она. – Думаешь свои мысли. – Она поцеловала его в ухо. – Где ты весь день прятался?

– Как обычно, – ответил он.

– Толстяка сегодня видел?

– Только утром. Он свалил куда-то.

– Это, наверное, неправильно.

– Неправильно.

– Думаешь, он все-таки нам не заплатит?

– Думаю.

– Тогда утром уедем.

– Утром, – ответил он тихо.

– Слушай, что еще?

– Ничего. Просто забавно. – Он рассмеялся. Не привычным теплым смехом, а неприятным, резким, похожим на звук ножа, царапающего по камню.