День Благодарения - Майкл Дибдин Страница 31

Когда мы вернулись в дом, появилась Клер в белом махровом халате поверх фланелевой розовой ночной рубашки, которая как будто была ей тесновата. Дэниел поделился с ней описанием своих приключений, длинным и мне абсолютно непонятным, а я тем временем сварил кофе и поставил на стол хлеб, масло и джем. Мне не терпелось спросить Клер про ее беседу с американской полицией, но ее молчание обрело новое качество, нюансы скрытности, и я заколебался. А затем решил предоставить ей самой выбрать время для этого разговора.

— Откуда у тебя такая ночная рубашка? — задал я совсем другой вопрос.

Она очаровательно покраснела — секундная ретроспекция Клер, которую я помнил. Ее бледная веснушчатая кожа легко заливалась румянцем.

— Она мамина. Наконец у меня достало сил побывать в доме и разобрать ее вещи. Ты же не хотел, правда? Многое я, конечно, выкинула, а все стоящее упаковала и сложила в подвале. Можем позднее заняться этим и решить, как поступить.

Она потеребила кружевной воротник рубашки.

— Но ее, ну не знаю, я не могла себя заставить положить ее в пакет для благотворительности, ну а поместить к драгоценностям и тому подобному было бы нелепо, вот я и подумала взять ее себе. Можно?

— Конечно.

И тут в первый раз я почувствовал недоумение: почему Люси не взяла эту рубашку с собой в роковую поездку на ярмарку в Лос-Анджелесе? Она была из плотной розовой фланели, австрийская, длинная, с пуговичками до самого кружевного воротничка. Уютная, удобная и абсолютно несексуальная, самая, как она часто повторяла, ее любимая. Но, может быть, когда она уезжала, ей хотелось надевать в постель что-то более привлекательное, подумал я, проникаясь отвращением к себе за то, что вообще допустил эту мысль.

— Мне удалось раздобыть индейку, — сообщил я Клер. — Настоящую. И вчера она была еще жива, так что обещает быть отличной.

— Сказка. Можно я покурю?

— Ты во Франции. И можешь делать все, что захочешь.

Она рассмеялась и закурила сигарету.

— Я планирую ранний обед. Ты не против?

— Как считаешь нужным. Я хочу возложить все решения на тебя. Поездка была прекрасной, но приходилось столько обдумывать заранее, сверять расписания и паковать вещи и прикидывать что, и где, и когда, а потому теперь я мучаюсь, не зная, какой журнал купить, не говоря уж обо всем остальном. И никуда не денешься: все время быть с Дэниелом очень выматывает, особенно когда не знаешь языка.

После завтрака я снова подключил Дэниела к заводным игрушкам, пока его мать одевалась. Затем она надела на него теплую одежду в несколько слоев — я предложил для нагуливания аппетита пройтись до реставрированной часовни на вершине позади дома и предупредил Клер, что будет очень холодно.

Мы вышли около половины одиннадцатого по старой тропе, протоптанной мулами. Тропы эти испещряли все склоны вокруг. Вскоре стало ясно, что у Дэниэла не хватает силенок взбираться по неровной, засыпанной снегом земле, и после того как Клер в десятый раз протянула ему руку и сказала: «Ну-ка вверх, Дэниел! Ну-ка вверх!» — я предложил понести его. Сначала это пришлось ему не по вкусу, и он все время спрашивал, а где его папа, но как только понял, что иначе ему придется идти самому, то полностью смирился.

Я завоевал его сердце после стычки с одной из одичалых собак, которые бродят по этим местам, неясно откуда взявшись. Это был мощный черный пес, яростно нас облаявший. Я поставил Дэниела на землю, подобрал камень и метнул его в зверюгу. Благодаря нехитрой бейсбольной сноровке, которую я приобрел, играя на заднем дворе с Фрэнком, мне повезло, и камень сразу же угодил в цель. Пес ускользнул в кустарник, жалобно повизгивая, а Дэниел одарил меня взглядом «мой Герой!» и, разумеется, потребовал, чтобы черный пес вернулся: он тоже ему покажет.

Дальше вокруг начала смыкаться garrigue — чащоба кустарников, а над ней высились искривленные падубы и карликовые сосны, которые захватили место олив, погибших от сильных заморозков двадцать лет назад. Из-под скудной кожи растительности, как повсюду здесь, проглядывал череп скалистых пород.

— Ко мне приходила полиция, — сказала Клер.

Я покрепче ухватил Дэниела и продолжал шагать.

— Полицейский из того невадского графства, где умер папа.

— Они наконец собрали средства прислать кого-то?

Она не ответила. Тропа стала более крутой, и надо было смотреть под ноги на снег, маскирующий предательские ловушки.

— Они словно бы полагали, что это мог сделать ты, — наконец сказала Клер.

Я взглянул на нее, но она на меня не смотрела.

— Я этого не делал. Как сказал тебе по телефону. И это правда.

— Они сказали, что у них тонны улик. Фотографии, на которых ты целишься из пистолета, который его убил. Ну и конечно, то, что ты тут же уехал из страны, выглядело очень компрометирующе.

— Егубил, — сказал Дэниел.

— Я этого не делал, Клер. Они мне ни за что не поверили бы, но я хочу, чтобы ты поверила. Для меня это очень важно.

Тут она остановилась и посмотрела на меня:

— Я тебе верю. Абсолютно.

Я почувствовал слезы на глазах.

— Спасибо, — сказал я.

— И они тоже.

— Полиция? Конечно же, нет. Они не сомневаются, что я виновен.

— Теперь уже нет.

— Как так?

— Когда они расспрашивали меня, я сказала им, что ты никак не мог этого сделать.

Я сардонически усмехнулся:

— Ну, это крайне мило с твоей стороны. Чудесно, что кто-то свидетельствует в мою пользу, но если я попаду к ним в лапы, они не остановятся и все равно меня поджарят.

— Ты не понимаешь.

— Чего я не понимаю?

— Я сказала, что ты никак не мог его убить, потому что он звонил мне из какого-то бара в понедельник, на другой день после того, как ты вернулся и ночевал в отеле. Значит, тогда он был жив, из чего следует, что ты никак не мог этого сделать.

Долгое мгновение мы молча смотрели друг на друга. Воздух был неподвижен. Казалось, все вокруг напряженно вслушивается.

— Он тебе звонил?

— Так я сказала полиции.

— Да, но он действительно звонил?

Она посмотрела на меня, как смотрела на Дэниела — ласково, но чуть раздраженно.

— Так я им сказала, и они мне поверили. В голосе этого типа даже проскользнуло облегчение. Думаю, один билет до Сиэтла исчерпал их бюджет. Когда я сказала ему, что папа был депрессивным алкоголиком, он сказал: «Сожалею, мэм. Больше мы беспокоить вас не будем». Так что ты снят с крючка. И больше не подозреваемый. Подозреваемых вообще нет. Они называли это самонанесенным пулевым ранением.