Зоосити - Лорен Бьюкес Страница 30

— Ты еду готовишь или жжешь? — поддразниваю я.

— Merde! [17]

Бенуа предлагает устроить пикник на крыше, а животных оставить в квартире. Оказывается, он все приготовил — купил даже одноразовые тарелки, салфетки и две бутылки пива. Кроме того, он притащил свой фотоаппарат, побитую и безнадежно устаревшую корейскую «мыльницу», заклеенную клейкой лентой. Его старенькая камера много повидала на своем веку. О ней можно снять полнометражный документальный фильм. Правда, до сих пор Бенуа показывал мне только свои портреты.

Он снимает как одержимый. Зафиксировал каждый шаг своего путешествия из Киншасы в Йобург; сфотографировал все достопримечательности, каждый более-менее крупный перекресток или место, где он ночевал, каждого человека, который отнесся к нему по-доброму. Но фотографировать только людей или достопримечательности мало. Бенуа включает в число ценных объектов и себя. Как будто фотографии не только дают возможность вспомнить места, в которых он побывал, но еще и оправдывают сам факт его существования.

До крыши я добираюсь с трудом, еле дыша. Сюда редко кто поднимается, особенно с тех пор, как сломался лифт. Разве что домохозяйки развешивают белье в солнечный день. Иногда на крыше устраивают вечеринки: празднуют свадьбу, день рождения. Или на какого-нибудь местного бандита вдруг находит блажь угостить соседей жареной бараниной или рыбешкой на гриле. Когда гости напиваются, веселье перерастает в полное безобразие, особенно на Новый год. В Зоосити сложилась традиция с грохотом выкидывать на улицу отслужившие свой век бытовые приборы. Копы и машины скорой помощи не случайно не спешат выезжать на вызовы в Зоосити — если вообще выезжают.

Бенуа подныривает под веревку, на которой сушится белье. Простыни, платья и рубашки развеваются на ветру, как воздушные змеи. С высоты пятнадцатого этажа все выглядит совершенно по-другому. Машины текут по улицам сплошным потоком или стоят вдоль обочины, голоса клаксонов похожи на кряканье игрушечных уток. Горизонт четкий, ясный, лучи заходящего солнца окрашивают Йоханнесбург в цвета ржавчины и меди. Над городом плывут рваные кровавые облака. Таким живописным закат в Хайвельде делает пыль, микроскопические частицы полезных ископаемых, которые рассеиваются в воздухе над терриконами, и выхлопные газы машин. Плохое может быть и красивым.

— Надо вылезать сюда почаще, — говорит Бенуа. Сегодня он необычно задумчив.

— Слишком высоко!

Он награждает меня укоризненным взглядом, и я чувствую себя виноватой за то, что испортила ему настроение.

— Вот. Садись! — Он снимает с веревки одеяло, не обращая внимания на крапивный амулет от воров — изделие мастериц, живущих этажом ниже, и расстилает одеяло на цементном полу у кулера. Я послушно сажусь. Одеяло еще влажное и покрыто узорами, в которых, если присмотреться, можно угадать изуродованных до неузнаваемости героев диснеевских мультиков. Уж если Бенуа что задумал, то доведет дело до конца.

— Тебе не стыдно? Оно же испачкается, — укоряю его я.

Он пожимает плечами:

— Грязь не навсегда. Отстирается.

Вдруг я понимаю, что он говорит не про одеяло.

— Иди ко мне! — зову я.

Бенуа обнимает меня, поднимает камеру повыше и направляет объектив на нас.

— Скажи «Йобург», — велит он. И вдруг я понимаю: он уезжает.

Потом он показывает, что получилось. Бенуа широко улыбается, а рядом с ним сидит какое-то размытое пятно.

— Не годится, — объявляет Бенуа, но снимок не удаляет, а снова поднимает руку с камерой. Еще одна попытка! — Не шевелись и смотри в объектив! — Он осторожно приподнимает мне подбородок и поворачивает. Я смотрю в наше крошечное и далекое отражение.

— Подождать не можешь?

— Нет, Зинзи, — тихо отвечает он. — Не могу.

— Две недели, — в отчаянии молю я. — Одну!

— Не могу.

— Но тебе ведь еще нужно собрать вещи. Все устроить. — Есть такие ловкачи, которые провозят людей через границы, протаскивают через колючую проволоку, переправляют через реки, кишащие крокодилами. С пограничниками расплачиваются пивом — или пулями, по обстоятельствам. Правда, чаще едут к нам, чем от нас. Мало кому хочется нелегально убраться из Южной Африки. Конечно, Бенуа может просто купить билет на самолет, но тогда потребуются визы. Да еще будут неприятности с нашим МВД. Там считают, что беженец — это человек, который не может или не хочет вернуться на родину.

Бенуа вздыхает, опускает камеру и смотрит на меня:

— Сейчас я как раз обо всем договариваюсь. Д’Найс уверяет, что знает нужных людей.

— Да уж, он знает, не сомневаюсь! И как ты собираешься расплатиться?

— Как-нибудь.

— А все-таки?

— У тебя всегда столько вопросов, шери! Ты не можешь хотя бы на минуту перестать быть журналисткой? — Он целует меня, как будто поцелуй заменяет ответ, снова поднимает камеру, широко улыбается: — А теперь, пожалуйста, не шевелись!

И я думаю: нет, лучше ты не шевелись.

Потом звонит телефон — в два часа ночи. Правда, я не сплю. Мне не дают заснуть разные мысли.

— Она хочет ему навредить, — гнусаво произносит голос на том конце линии без всяких «здрасте» и «извините». Я узнаю его только из-за гнусавости.

— Арно?

— Она хочет все испортить! Сонг и ее приятель должны были приехать в студию… А она взяла и пропала! Такая эгоистка. Хочет все испортить! — Арно давится слезами, и я понимаю, что была не права насчет его влюбленности. Он влюблен не в Сонгвезу, а в С’бу.