Еще жива - Алекс Адамс Страница 30

Он подходит ко мне, его губы искривляются в злобной усмешке.

— Вы можете вырастить своих ублюдков без отцов.

Возможно, он вообще не знает, кто отец ребенка Лизы. Просто не знает. Ведь за холодной насмешкой, которая служит ему защитной скорлупой, в глубине его глаз кроется целая куча сомнений. И невозможно предугадать, в какую сторону качнется его рассудок.

— Ты с нами только потому, что втроем безопаснее, чем вдвоем, — говорю я.

— Я с вами, потому что сам так решил. Не имеет значения, нравится это тебе и маленькой шлюхе или нет.

— Продолжай так думать.

— Ты умрешь без меня. Как чуть не умерла твоя глупая подружка.

Плечи Лизы вздымаются. У нее не «конь белый». Она не умрет. Просто беременна. Как и я. Я знаю, что швейцарец прав, опять прав. Я была слишком занята, наблюдая за смертью вокруг, и не заметила признаков зарождающейся жизни. Облегчение во мне смешивается со страхом, и они достигают такой однородности, что я уже не в состоянии отличить одно от другого.

Хорошенькая мы парочка.

Забор из сетки поверху увит колючей проволокой, как будто украшен диадемой бывшей королевы красоты. Плачевное состояние не умаляет его собственного достоинства: однажды поставленный, он существует с определенной целью.

Мы стоим на дороге, глядя на изъеденную ржавчиной рабицу. После одного прекрасного дня вернулись дожди, еще более мстительные, чем когда-либо раньше.

— Я пойду туда, — говорит швейцарец.

От этой дороги ответвляется другая, ведущая прямо к входной двери строения. Я отворачиваюсь и иду вперед.

— У нас нет времени. Местность совершенно плоская. И такой, возможно, будет еще на много миль.

— Так может быть в Америке, но не здесь. Италия вся состоит из гор.

Он широким жестом обводит окружающий ландшафт.

— В Италии пейзажи не тянутся бесконечно.

Я останавливаюсь, сажусь на мостовую, а вокруг меня дождь наливает мелкие лужи.

— Тогда иди, — говорю я ему. — Но если ты не вернешься через час, я уйду.

— Что там? — спрашивает Лиза.

— Выглядит как военное сооружение, — отвечаю я ей.

Она обращается с вопросом к швейцарцу:

— Это правда?

Ответа не последовало. Мужчина стоит там: ноги расставлены, руки скрещены на груди, лицо сосредоточенное — возможно, он бросает мысленный вызов забору или, что более вероятно, подбирает наиболее подходящее к ситуации оскорбление.

— Оставайся или уходи, это не имеет значения.

Лиза напряглась, ее тело дрожит, она мучительно решает, какую сторону забора ей выбрать. Оставаться или уходить. Со мной или с ним. В будущем она станет матерью и ей придется сделать намного более тягостный выбор. Я не могу помочь ей даже в таком простом деле. Внутренняя борьба отражается на ее лице, словно перед ней калейдоскоп и она отчаянно ищет такие комбинации, которые одновременно являются вопросами и ответами, приносящими утешение.

Наконец Лиза принимает решение. Она остается со мной, и мы стоим рядом. Я наблюдаю за швейцарцем, который уменьшается по мере удаления.

— Я не беременна. Нет.

— Но если ты беременна, то это, по крайней мере, объясняет, почему тебя тошнит.

— У меня «конь белый». Я умру.

— Не думаю.

— А я думаю, что умру.

— Ты не использовала противозачаточные средства.

— Ты ошибаешься, я умру.

— Он говорит, что ты беременна. Ты же ему веришь?

Это жестоко, но необходимо. Отрицание не принесет ничего, кроме вреда.

Она таращится невидящим глазом.

— Я тоже не хотела в это верить, — говорю я, — когда узнала о существовании своего ребенка. Повсюду шла война, и половина человечества была уже мертва. Прежняя жизнь исчезала, а я имела дерзость создать новую. Это как взять щенка, когда старая собака только-только умерла.

— Ты счастлива? — спрашивает Лиза.

Счастлива. Что это вообще значит? Я уже не помню, но, думаю, это как-то связано с ощущениями, которые возникают, когда держишь на пляже стаканчик мороженого и спешно лижешь его, чтобы оно, растаяв, не потекло по пальцам. Но как только ореховый крем растекся по пальцам, это конец. Никакое отмывание уже не избавит тебя от липкости. Но ты улыбаешься, потому что вкус орехового мороженого все еще ощущается во рту, напоминая, что счастье является в вафельном стаканчике в виде сладкой морозной массы.

Но счастлива ли я, зная, что ношу под сердцем дитя? Моя рука ложится на живот. От него осталось жалкое подобие того, что он собой представлял до апокалипсиса, но внутри определенная полнота, как будто я слишком плотно поела.

Счастлива ли я? Даже само звучание этого слова в моем сознании представляется каким-то чужим. Более всего прочего я испытываю чувство страха. Боюсь, что мы не сможем сделать намеченное. Прихожу в ужас от мысли, что, возможно, я не сумею уберечь своего ребенка от монстров, таящихся в тенях. Счастлива буду лишь в том случае, если достигну цели своего пути. Тогда и только тогда.

— Ты не должна говорить ему, что знаешь, кто отец твоего ребенка, — мягко произношу я.

Она «смотрит» прямо перед собой. Ее щека подергивается.

— Не позволяй ему собою пользоваться. Он не…

— Он не такой, как они.

— Ты не…

— Он не такой, как они, — упрямо повторяет Лиза.

— Ты права. Он — нечто другое. И в голове у него явно не все в порядке. Не знаю, то ли это еще с прошлых времен, то ли случилось после всего, но что-то такое есть. Он опасен, Лиза. Будь осторожна.

— Я имела в виду другое, — заявляет она.

— Что именно?

Но она уже все сказала, по крайней мере на эту тему.

— Я была бы счастлива, — признаюсь я, — если бы перестала испытывать страх.

Невидимая сила поднимает голову Лизы. К нам идет швейцарец.

Тогда

— Прошу прощения, — говорит женщина. — Я не знаю, кто вы такая.

Она словно карандаш, обернутый в черный спортивный нейлоновый костюм. Она похожа на Рауля, но его крепкая челюсть на ее лице выглядит тяжелой.

Через плечо женщины я вижу квартиру Рауля, обставленную с дорогим изяществом. Ему явно нравился бежевый цвет, хотя это, пожалуй, слишком общее определение. Он, возможно, называл его оттенки «жареным миндалем», «небеленым полотном», «терракотовой пылью». Как-нибудь более изобретательно, чем просто бежевый, ведь он не страдал недостатком воображения.

Когда я сообщаю этой женщине, кто я, ее обведенные тушью глаза сужаются и взгляд приобретает твердость.