Обреченная - Элизабет Силвер Страница 3

– Ладно же, – сказала я и отняла трубку от уха. – Охрана!

– Ноа, пожалуйста, выслушайте, – чуть слышно сказал Оливер, наконец; я едва улавливала его слова, исходившие из трубки в моей застывшей руке. – Пожалуйста, не кладите трубку.

Он поднял руку к перегородке. Четыре пальца коснулись плексигласа, я даже смогла увидеть слабые отпечатки, бледные полоски в круге подушечек, неожиданно мясистых. Их тепло затуманило стекло.

– Мы очень хотели бы поговорить с вами, – добавил адвокат.

Я ждала, что он назовет имя, но он молчал. Я уже было отвернулась, когда Стэнстед снова постучал по плексигласовой стенке, умоляя меня выслушать его. Я едва расслышала имя сквозь шум – не мой шум. Он жестами просил меня взять трубку и приложить ее к уху. И через десять лет после того, как за мной закрылись двери камеры, глядя на этот неуместный валлийский оскал, я могла поклясться, что Олли Стэнстед называет имя матери Сары.

– Мы? – спросила я, поднимая трубку.

Оливер с облегчением улыбнулся.

– Я недавно имел удовольствие встретиться с миссис Марлин Диксон, и она убеждена, что вы должны остаться жить. Вот почему мы уверены, причем оба, что вы – подходящий кандидат на помилование. Обычно это рутина, последнее средство, но из-за ее родства с обеими…

Я перестала слушать. Последние отпечатки испарились с плексигласа, и осталась лишь захватанная пальцами прозрачная стенка. В тот момент это было единственным, на чем я была способна сфокусироваться. Толстая искусственная преграда, разделявшая тех, кто живет, и тех… ну, кто живет по-другому.

– Надо же, – сказала я наконец. – Марлин…

Многосложное Марррлиииин Дииииксооон доводило меня до тошнотворного самобичевания каждый раз, как я слышала это имя, так что последние десять лет я старалась никогда не думать об этом сочетании звуков. Олли, явно пытавшийся потягаться с людьми вроде Марлин, не останавливался, чтобы послушать то, что я говорю, или чего не говорю или не знаю, против чего протестую упорным молчанием. Он быстро учился – хотя бы одна положительная черта по первому впечатлению.

– Миссис Диксон недавно основала некоммерческую организацию, которая называется «Матери против смертной казни», и не считает, что даже самый жестокий убийца заслуживает смерти со стороны государства. Я – один из адвокатов-волонтеров МАСК.

Четыре слога ее имени продолжали дрожать в трубке, как эхо колеблющейся между нами гитарной струны.

– «Матери против смертной казни»? – сказала я, изобразив смешок.

– Мм, – ответил мой посетитель.

– «Матери против смертной казни»? – снова повторила я, и на этот раз юмор действительно сквозил в моем голосе. – Вы шутите, что ли? МАСК? То есть как… маска, как скрытое истинное лицо?

Оливер Стэнстед сглотнул и уставился на свои ботинки, вытащив пачку бумаг.

– Ну, да, М.А.С.К. – Он произнес эту аббревиатуру, каждую букву раздельно, с паузой, с отточенной дикцией. Наверняка получил настоящее оксбриджское образование. Пигмалион вплоть до британского произношения ^[3].

– А разве это не группа за запрет вождения в пьяном виде? Ее за нарушение авторского права еще не привлекали? – засмеялась я. – Разве это не поэтично?

– Эта группа называется «Матери против пьяных автомобилистов», МАППА, – поправил меня юрист.

– МАППА, – повторила я, произнося это односложное слово как можно четче. – МАППА. – Я попыталась еще раз с той же интонацией, будто хотела попробовать на слух разницу между тем и этим. – По мне, все едино.

– Прошу вас, – нетерпеливо сказал Оливер.

– Так чего же несравненная миссис Диксон хочет от меня? – спросила я наконец. – В последний раз, как я точно знаю, она желала присутствовать на моей казни. Она давала показания на слушаниях против меня, знаете ли.

Не могу сказать, знал ли уже об этом адвокат – или все еще ждал, когда ему на стол положат заключение.

– Я уверена: она сказала, что смертная казнь – единственная чрезвычайная форма наказания, имеющаяся в нашей судебной системе, которая должна применяться только в случае самых вопиющих преступлений и только к самым ужасным людям, которых ничто другое на их преступном пути не сможет остановить. И если я верно помню, она заявила буквально следующее: «Никто настолько точно не подпадает под это определение, как Ноа Пи Синглтон». Кавычки закрываются.

Оливер Стэнстед достал блокнот, щелкнул кнопкой шариковой ручки и положил ее на стол.

– Она вам об этом рассказывала? – спросила я.

– Ну, для нее с тех пор обстоятельства изменились.

– Да неужели?

– Как я уже сказал, она основала эту организацию…

– …да, вы сказали. «Матери против пьяных автомобилистов»…

– …и больше не верит, как вы говорите, в смертную казнь как в чрезвычайную форму наказания.

Мистер Стэнстед, не желая слушать меня, продолжал, словно составлял свою речь несколько дней и жаждал произнести ее, чего бы то ни стоило.

– Теперь она уверена, что это пережиток, варварство, идущее вразрез с любыми историческими целями и устремлениями вашей страны. – Оливер замолк на целых пятнадцать секунд перед тем, как продолжить. – Вы улавливаете нить?

– О да, конечно. Но что, если я сама верю в смертную казнь? Что, если я верю в принцип «око за око»?

Адвокат уставился на меня так, словно был уверен, что я лгу. Словно его убеждения были правильнее моих просто потому, что у него есть акцент, а у меня когда-то был загар.

– Но ведь вы на самом деле не верите в это, Ноа? – Он скрестил руки на груди, правую поверх левой. – Я знаю, что на самом деле вы в это не верите.

– Да ладно, мистер Стэнстед. Я не ищу сочувствия.

– Статистики по апелляциям, отвергнутым на этой стадии – стадии прошения о помиловании, в последний момент – очень мало, – сказал мой собеседник. – Мы должны это сделать. Нам нужно это сделать. Сработает или нет, но нам нужно узнать алгоритм работы губернатора на этой стадии процесса. Если группы вроде МАСК и прочие не смогут понять и задокументировать алгоритм – алгоритм, согласно которому суды и присяжные посылают на смерть заключенных, алгоритм действия апелляционных судов, утверждающих приговор губернатора, отвергающего прошение о помиловании, – то трудно будет показать обществу, насколько вопиюще несправедлива такая система. Без этой статистики правительство никогда не осознает, какие законы оно увековечивает. Это варварство, это отжившая форма наказания, не дающая устрашения, что бы ни…

Я опять перестала слушать. Печально, но, похоже, я отвернулась как раз в тот момент, когда Оливер Стэнстед снова вернулся на страницы Харпер Ли, но у меня болела голова, и я не могла выслушать еще одну речь. Мой разум сжимался от слов, произнесенных более правильно, чем я слышала за эти десять лет. Они сочились слепой амбициозностью, несбывшимися надеждами. И снова у меня закружилась голова – она тяжело закачалась на шее, как у старой негодной игрушки, каковой я и была. Я хотела сказать что-нибудь переломное, чтобы адвокат отстал от меня, но он говорил так быстро, что чуть ли не спотыкался о собственные слова, пока буквально не захлебнулся ими.