Восемь Фаберже - Леонид Бершидский Страница 3

– Я люблю Москву, – сказал Штарк. – Только, по-моему, она не предназначена для того, чтобы смотреть на нее с такой высоты.

– Большая деревня и все такое, да? Ты москвич?

Как пенопластом по стеклу, были Штарку эти внезапные переходы русских богачей на «ты». Но злиться на них не было смысла: что ж, значит, и он будет к Виннику так обращаться.

– Теперь – да. А родом из Шадринска.

– С Урала, значит… А я из Петербурга. В Москве совсем не осталось местных. Так что это мы с тобой решаем, для чего она предназначена.

Третий участник переговоров видом из окна не интересовался – сидел угрюмо и ждал, когда Штарк с Винником наговорятся на не понятном для него русском. Том Молинари жил в Нью – Йорке, и высокими зданиями его было не удивить.

Иван приложил немало усилий, чтобы их с партнером не слишком успешная фирма по поиску утраченных произведений искусства обзавелась русской клиентурой. Он напрасно потревожил пару десятков своих знакомых по прежней, банковской жизни, – теперь им некоторое время лучше не звонить, по крайней мере с просьбами. И вот, наконец, клиент, да какой! Винник – самый успешный в городе управляющий активами; к нему несут свои деньги олигархи и большие пенсионные фонды, потому что он умеет выжимать доход из любого, даже падающего рынка. Винник, светский лев, покровитель искусств, устроитель – нет, не вечеринок, настоящих пышных балов; человек, без чьей фотографии не обходится ни один номер GQ, самый завидный холостяк столицы с тех пор, как на Михаила Прохорова перестали обращать внимание даже провинциальные малолетки.

Ради встречи с ним Штарк заставил Молинари во второй раз получить российскую визу, как тот ни отбрыкивался. Первая виза американцу не понадобилась: он собирался лететь в Москву выручать попавшую в неприятную историю красавицу Анечку Ли, но она сама добралась до Нью – Йорка. Тогда Штарк с Молинари искали старинную кремонскую скрипку, в первый раз исчезнувшую в Петербурге в 1869 году, а в 2012-м украденную у московского скрипача. Анечка была влюблена в растяпу – музыканта, Молинари – тщетно, как тогда казалось Штарку, – надеялся, что эта блажь у нее пройдет. Теперь Анечка Ли жила с Молинари в Гринвич – Виллидж и, кажется, даже не жаловалась на его нерегулярный рабочий график, периоды безденежья и некоторое пренебрежение к личной гигиене, развившееся в порядке психологической компенсации после службы в морской пехоте.

– Почему ты не можешь встретиться со своим Винником один? – спрашивал Молинари Ивана. – Он даже не сказал пока, что за работу хочет нам предложить. Наверняка это какая-нибудь очередная русская афера вроде той истории с Рембрандтом. Не доверяю я вашим этим олигархам, или как они теперь называются. Я таких обычно помогаю ловить, а не работаю на них.

Именно «история с Рембрандтом» – неожиданная развязка давнишнего похищения драгоценных картин из Бостонского музея – в свое время свела Штарка с Молинари. Она вообще оказалась поворотной точкой в жизни Ивана, до той поры тихого банковского служащего, помогавшего клиентам вкладывать деньги в искусство. Теперь Штарк ничего не имел против «очередной русской аферы»: его больше не пугали приключения. Кроме того, у него два месяца назад родилась дочь. И хотя Иван чувствовал прилив счастья всякий раз, когда брал ее на руки, он, как всякий свежеиспеченный отец, не вполне осознанно нуждался в отпуске по уходу от семьи. Так что он отвечал Молинари:

– Если ты ждешь, что я впутаю тебя в албанскую или, скажем, эфиопскую аферу, ждать тебе придется очень долго. Приглашение я выслал, так что подними свою итальянскую задницу со стула и сходи в консульство.

Последнее слово произнесла, к счастью для Штарка, Анечка Ли.

– Я бы хотела съездить в Москву, повидаться с подругами, – задумчиво и без всякого нажима, как это было ей свойственно, сказала она Тому за ужином.

Наутро он подал документы на визу, но в Виннике и его заказе продолжал, как видно, сомневаться. Теперь, в кабинете финансиста на сорок пятом этаже стеклянной башни в «Москва – Сити», сыщик вел себя так, словно ему предлагали заняться слежкой за неверным мужем или поисками пропавшего вчера из дома сорванца – подростка.

– Мистер Винник, я прилетел издалека и хотел бы узнать, какое дело вы хотите предложить нам с Иваном, – сказал Молинари вроде бы вежливо, но все равно каким-то неприятным тоном.

Винник понимал по-английски, но говорил, видимо, плохо, поэтому в комнате их было четверо; переводчик, как хамелеон, сливался с фоном, именно так, видимо, представляя себе профессиональное достоинство синхрониста. Теперь он встрепенулся, готовый тотчас же передать слова Винника американцу с секундным отставанием. Но финансист некоторое время молча смотрел Молинари прямо в глаза. Том спокойно выдержал его взгляд.

– Видите ли, мистер Молинари, – начал Винник наконец. «С американцем-то говорит на «вы», все-таки советский человек – не вытравишь это из нас», – подумал Штарк. – Видите ли, так совпало – только я успел навести о вас некоторые справки в Америке, как у вас обнаружился русский партнер и вышел на меня. Я считаю, такие совпадения нельзя игнорировать.

– Простите, а по какому поводу вы наводили справки? – поинтересовался Молинари. – Я работаю на страховые компании, помогаю вернуть пропавшие ценности, чтобы избежать выплат. У вас есть страховой бизнес?

– Да, но он здесь ни при чем. Мне нужна ваша – выходит, Иван, и твоя – помощь в одном частном предприятии. Связанном с яйцами.

Иван быстро перевел взгляд на переводчика, чтобы поймать на его лице неизбежное секундное смятение. «Яйца» можно было перевести двояко; но лингвист колебался недолго, прежде чем выбрать слово eggs.

– С яйцами Фаберже, – уточнил Винник, и переводчик еле заметно улыбнулся: угадал. – Вам никогда не приходилось с ними иметь дела?

Молинари покачал головой.

– Я слышал, что у семьи Форбс в Нью – Йорке была крупная коллекция этих яиц, но они продали ее русскому миллиардеру… не припомню фамилию, – сказал он.

– Виктору Вексельбергу, – кивнул Винник.

– Да, кажется. А остальные эти яйца, я слышал, все в музеях – в Америке и у вас в Кремле. Это такие… штуковины вроде пирожных из золота и камней, очень старомодного вида. Все, больше я ничего о них не знаю.

– Иван, можешь что-нибудь добавить к тому, что сказал твой партнер?

Штарк в свое время много работал с московскими коллекционерами, помогая им превратить свои собрания в выгодные инвестиции, но о Фаберже не знал почти ничего: поклонники царского ювелира ему раньше не встречались. «Экзамен, что ли, он нам устраивает?» – с раздражением подумал Иван. Но ответил Виннику вежливо и как мог обстоятельно: потерять заказчика еще до того, как станет ясна суть заказа, было бы глупо.

– Фаберже был придворный ювелир, кажется, швейцарец. Царь… не помню, который из них… стал заказывать ему пасхальные подарки для жены. Каждое следующее яйцо Фаберже делал затейливее предыдущего, и эти подарки стали традицией, которая прервалась только при большевиках. После семнадцатого года несколько десятков яиц попали вроде бы в Алмазный фонд, и оттуда их продавали за границу. Большевикам нужна была валюта. Арманд Хаммер – был такой американский бизнесмен, большой друг Ленина – купил несколько штук. Он потом перепродавал их Форбсам и еще кому-то. У Форбсов случились финансовые затруднения, и они продали яйца Вексельбергу. Сразу после ареста Ходорковского. Вексельберг же – совладелец ТНК, он хотел сделать какой-то красивый жест, чтобы… ну… немного отогнать демонов. И вот он купил яйца и выставил их в Кремле. Вместе с теми, которые большевики продать не успели.