Нобелевская премия - Андреас Эшбах Страница 29

– Годится, – сказал я.

Директор ещё порылся в бумагах и превратил изначальный беспорядок в полный хаос.

– Известить ли кого-нибудь о вашем освобождении? Вашего зятя, может быть? Ведь это же он, этот, эм-м, Ганс-Улоф Андерсон?

– Спасибо, в этом нет необходимости, – ответил я, забавляясь многозначностью этого ответа, оценить которую только я один и мог.

– Как скажете. Во всём прочем обычные обязательства, отмечаться в полиции, если будете покидать Стокгольм, и так далее, вам всё это уже известно.

– Да, – сказал я. – Мне это уже известно.

Когда тебя выпускают из тюрьмы, это немного сродни вышвыриванию за дверь. Получаешь назад вещи, которых не видел уже несколько лет и которые стали тебе чужими, подписываешь бесчисленное количество бумаг, читать которые не хватит никаких нервов, получаешь смехотворную сумму в качестве выходного пособия, и наконец-то перед тобой открываются две двери, решётчатая и железная, и ты оказываешься на улице. Пока ты озираешься и шуришься на полуденный свет, железная дверь захлопывается у тебя за спиной, и слышно, как задвигаются запоры. Ты оборачиваешься, видишь серые железные ворота и высокую серую стену, и хотя рад до безумия, что снова очутился на воле, поначалу делается страшно. Кому годами предписывался каждый шаг, тому тяжело даётся даже решение, куда пойти – налево или направо.

Я на минутку закрыл глаза, вдохнул колючий холодный воздух и ощутил, как он режет слизистую оболочку. Я не мог позволить, чтобы мне хоть что-нибудь давалось тяжело. Надо было принимать ясные решения, и поскорее. Надо было действовать.

Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что от мук выбора – налево или направо – в любом случае избавлен: тёмно-серый «вольво» Ганса-Улофа стоял чуть поодаль от тюрьмы.

У него хватило ума не махать мне руками у всех на виду.

Я пересёк улицу, оглядевшись и не обнаружив ничего подозрительного, прошёл вдоль припаркованных у обочины машин и юркнул на пассажирское сиденье.

– Хвоста за тобой не было? – первым делом спросил я, устраивая в ногах потёртый вещевой мешок с пожитками.

Он испуганно сглотнул.

– Что? Нет. Надеюсь, что нет.

– Насколько ты уверен?

– Насколько я уверен?.. Понятия не имею. Мне пришлось делать такое впервые в жизни. – Он покусывал нижнюю губу. – Я два часа колесил по городу, прежде чем поехать сюда. Я въезжал в многоэтажные парковки, делал там петлю на первом этаже и снова выезжал. Я старался проскакивать на светофоре последним, перед тем, как зажигался красный свет, и смотрел, не едет ли кто за мной. Так в кино показывают.

Я хмуро кивнул.

– Уже кое-что. А теперь поезжай вперёд и сверни на какую-нибудь большую парковку.

Ганс-Улоф хотел что-то ответить, но я приложил к губам указательный палец, и он понял. Должно быть, тоже видел в кино.

Мы ехали по привольно спланированной местности, которую можно было принять за музей под открытым небом, где собраны все строительные грехи двадцатого века, и наконец добрались до супермаркета с такой громадной парковкой, что она могла служить взлётной полосой аэродрома. По моей указке Ганс-Улоф заехал в закуток, где можно было припарковаться между контейнерами для мусора и навесом для покупательских тележек. Я вышел и стал обыскивать машину на предмет жучков и датчиков для пеленга. Человек я недоверчивый и имею свои привычки.

Стоял собачий холод, дул резкий ветер. Ощупывая мёрзнущими пальцами обычные места – крылья, бамперы, всё, куда можно дотянуться проворной рукой и прицепить что-нибудь на магните, – я размышлял, не тайная ли то стратегия государственной службы исполнения наказаний: ослабить иммунную систему заключённых перегревом камер настолько, чтобы можно было потом не рассчитывать на их возвращение с воли, из нормальной шведской зимы.

Ничего не нашёл. Ни датчика для пеленга, ни жучка.

– Подними капот, – сказал я, растирая руки. Ганс-Улоф подчинился с испуганным выражением лица. После мотора и багажника я обшарил и салон. Найти микрофоны в машине, ожучкованной профессионалом, самое трудное, поскольку есть приборчики не крупней мушиного помёта. Но раз уж я не обнаружил в менее доступных местах машины никаких подозрительных проводков и не нащупал ни одного передатчика, в салоне оставалась только одна возможность: закрепить весь прибор в сборе, что, однако, было бы, во-первых, непрофессионально, а во-вторых, даже технические новинки последних шести лет не укрылись бы от невооружённого глаза и нормальных осязательных возможностей такого человека, как я. Однако ничего такого я не обнаружил. На мой взгляд, машина была чиста.

– Итак, – сказал я, когда мы снова сели рядом, – когда ты последний раз говорил с Кристиной?

– Вчера вечером.

– Как она показалась тебе?

Он издал какой-то странный звук, будто порезал палец и ойкнул.

– Плохо.

Я посмотрел на него и заметил, что он подавляет слёзы.

– Что это значит? – спросил я, стараясь не выдать, что заметил это. Я должен оставаться хладнокровным.

Ганс-Улоф смотрел за окно. Дыхание его было прерывистым.

– Долго ей не продержаться. Она говорит, как младенец. Всё время рассказывает, как эти люди внимательны к ней, но говорит, как малое дитя.

Я не сразу нашёл, что сказать. Мне пришлось подавить нарастающий ужас, но вначале были ярость и гнев. Я начал догадываться, что в следующий раз попаду за решётку по обвинению не во взломе или краже данных, а во множественном убийстве.

– С похитителями ты тоже разговаривал?

Ганс-Улоф кивнул.

– Да.

– Какое у тебя впечатление? Они ничего не заподозрили?

Он смотрел перед собой, явно взволнованный.

– Вот сейчас, когда ты это сказал… Тот, который мне всегда звонит, с сиплым голосом, и говорит только по-английски, в последний раз он сказал что-то странное. «Ну, вы ещё послушно ведёте себя, профессор, или как? Ничего такого не планируете, что вынудит нас причинить вашей дочери вред?» Что-то в таком духе он говорил довольно долго, ничего конкретного, скорее расплывчато, с угрозой… Я всё время твержу ему, что делаю всё, что он хочет, но недавно он прицепился, точно ли я никому ничего не рассказал.

– Когда это было?

– В конце прошлой недели. В пятницу вечером, кажется.

То есть в тот день, когда директор известил меня о досрочном освобождении.

– И после этого?

– С тех пор больше ничего. По крайней мере, ничего заметного. Но я всё равно, честно говоря, прислушивался только к Кристине. – Он посмотрел на меня. Взгляд его беспокойно бегал. – Что это может значить?

– Что я должен действовать как можно быстрее.

Ганс-Улоф горячо закивал.

– Хорошо. Ты уже знаешь, что будешь делать?