Последний праведник - А. Й. Казински Страница 28

Эльсинор

В каком-то часе езды от центра открывается совершенно другой мир.

Как будто ты впервые задумываешься о том, что такое город, только когда выезжаешь в сельскую местность. Шум, люди, машины — жизнь, в которой нет ни минуты покоя. Интересно, верно ли обратное: что о природе задумываешься только когда возвращаешься в город? Какой здесь простор! Широкие плоские дачные пейзажи неслись ему навстречу вместе с кромешной темнотой. Поля, тропинки и огни слились в единое целое, за кучкой темных деревьев виднелось море.

Нильс резко затормозил, взглянул на дорожный указатель и дал задний ход. Гравий зашуршал под колесами. Он проехал еще пару сотен метров и остановился у единственного дома на улице, в самом ее конце. Из окна струился слабый свет, на почтовом ящике значилась фамилия Лунд.

Нильс постучал в дверь, никто не открыл.

Он стоял, прислушиваясь. У лица вдруг зажужжал комар, Нильс отмахнулся от него, удивленно подумав, что вроде комары не должны были дожить до декабря. Он постучал снова, на этот раз посильнее. По-прежнему никакого ответа. Нильс обошел дом вокруг. Стояла мягкая и холодная безветренная погода. Он поднялся на маленькую веранду, выходящую на озеро, вода простиралась прямо перед ним. Нильс собирался уже постучать в дверь террасы, но тут со стороны озера послышался какой-то тихий всплеск. Он обернулся и увидел, что на мостках стоит женщина, можно было разобрать только очертания ее фигуры. Он направился к ней.

— Извините. — Нильс чувствовал чуть ли не угрызения совести из-за того, что ему приходилось нарушать эту божественную тишину. — Я ищу Густава Лунда.

Женщина обернулась и посмотрела на него. В руках она держала удочку.

— Густав?

— Я хочу с ним поговорить.

— Он в Ванкувере. Кто его спрашивает?

— Нильс Бентцон, я из полиции.

Никакой реакции. Невероятно. Нильс привык, что собеседники по-разному реагируют на его место службы: страхом, паникой, пренебрежением, враждебностью, облегчением. Но женщина просто посмотрела на него и ответила:

— Ханна Лунд. Густав не вернется. Я теперь живу здесь одна.

Мебель в доме была совсем не дачная.

Слишком хорошая. Слишком дорогая. Нильс совершенно этим не интересовался, но бывали периоды, когда Катрине не говорила ни о чем другом, так что мало-помалу он начал немного разбираться в дизайнерской мебели. Вегенер. Могенсен. Клинт. Якобсен. Если вся мебель на этой даче настоящая, она стоит целое состояние.

Пара блестящих кошачьих глаз с любопытством рассматривала Нильса, пока он сам осматривался в доме. В гостиной царил ужасный беспорядок. Столы были заставлены тарелками и грязными чашками, на полу валялись кошачьи игрушки, туфли и старые журналы, на одной из балок сушилось белье. Черное пианино загораживало большую часть одной стены, другая была заставлена книгами. Бардак не вязался с дорогой мебелью, хотя в этом и была какая-то своя правда: приятно видеть, что этой мебелью пользуются. В тех редких случаях, когда Нильс и Катрине вдвоем заходили в гости к кому-нибудь из ее коллег-архитекторов — чаще всего Нильс пытался как-то от этого отвертеться, — его неизменно настигало беспокойство. Из-за явного своего несоответствия антуражу. Ему было неприятно стоять столбом в дорогущей квартире в районе Эстебро, потягивать из бокала белое вино Corton Charlemange, шестьсот крон за бутылку, в окружении самой дорогой в Европе мебели, и не решаться присесть на диван. Катрине только смеялась над ним.

— Это Густав-то хороший человек? — спросила Ханна, подавляя усмешку и протягивая ему чашку кофе. — Вы уверены, что не ошиблись?

— Все остальные говорят примерно то же самое. Кроме Красного Креста. — Помешивая растворимый кофе в чашке, Нильс заметил маленькую фотографию в рамке: высокий тощий подросток и Ханна. Они с сыном снялись в обнимку на фоне Маятника Фуко в Париже.

— Но почему вдруг Густав?

— Это компьютер так отфильтровал. Из-за его слов на вручении премии.

— «В конце концов мир спасет математика».

— Да, именно.

— И тут имя Густава высветилось на экране.

— Густав — ваш бывший муж?

Он наблюдал за ней, пока она обдумывала свое семейное положение. Сколько ей лет — сорок? Сорок пять? В ней было что-то беспорядочное, что гармонировало с домом, немного мрачным, неприбранным, но интересным и сложным. У нее были серьезные темные глаза и русые взъерошенные волосы ниже плеч; казалось, она только недавно встала с постели. Она сняла туфли и ходила босиком, хотя пол был холодный. Джинсы, белая рубашка, нежная светлая кожа. Худая. Она не была красивой, так что Нильс, не будь он так занят, непременно задумался бы о том, почему она ему нравится. Ответ, сказал он себе, оказался бы очень прост: она не носила лифчик, и Нильс видел сквозь ткань рубашки больше, чем хотелось бы хозяйке дома.

— Сначала я была его ученицей.

Нильс попробовал сосредоточиться на ее словах. Ханна села на диван и накинула на худые плечи серый плед, полный кошачьей шерсти.

— Я астрофизик, и мы много разговаривали с ним о математике. Густав — один из ведущих математиков Европы.

— Вы астрофизик?

— Да. Была, по крайней мере. Мы начали встречаться. Поначалу я просто поражалась тому, что такой гений, как Густав — а я безо всяких колебаний называю его так, потому что он действительно гений, — со мной флиртует. Позже я в него влюбилась. У нас родился Йоханнес… — Она запнулась, и Нильс заметил скорбь в ее взгляде — да, определенно скорбь. В то же мгновение он вспомнил о том, что Ханна Лунд потеряла сына. Йоханнес погиб, покончил жизнь самоубийством.

В комнате наступила тишина, но молчание не казалось тягостным, так что никто из них не стал спасать ситуацию бессмысленным разговором. Она знала, что он знает.

— Вы живете здесь круглый год?

— Да.

— И вам не одиноко?