Сумерки в спальном районе - Владимир Алеников Страница 28

Маму все шесть лет после ее смерти Семен Игоревич навещал регулярно, каждый выходной. Старушку он очень любил. Хотя и винил ее в том, что его личная жизнь в результате ее постоянного вмешательства так и не сложилась, но все равно любил.

И она его хоть и ругала, но любила, всегда звала Сенечкой, о чем как-то он и рассказал Эльвире Константиновне в порыве откровенности. С тех пор и для нее стал Сенечкой. На какое-то время.

Ах, мама, мама! До сих пор рука не поднималась вынести из квартиры мамину кровать, так и стоит в ее комнате застеленной.

Собственно, это даже не кровать, а раскладушка. Мама ведь была маленькая, сухонькая, раскладушки ей вполне хватало. Сверху на одеяле всегда лежит букетик сухих цветов. Таким образом у Сенечки сохранялось ощущение, что мама по-прежнему незримо присутствует в доме.

Тогда, на кладбище, он случайно разговорился с Лехой, тот с пониманием слушал, потом предложил пойти помянуть. Семен Игоревич отказаться не решился — память мамы была для него святой.

Так и началась их странная дружба. Странная, потому что ни с кем на свете Сенечка не был столь откровенен, как с этим хамоватым могильщиком, с которым вроде бы у него не могло быть ничего общего.

Но общее-то как раз и обнаружилось. Как-то в порыве алкогольной откровенности Леха рассказал ему о своем фроттизме. И он сразу проникся к нему глубокой, почти родственной симпатией.

Роднило их то, что Семена Игоревича окружала своя, скрытая от мира тайна. Он был фетишист, и более того, фут-фетишист, как иногда он гордо думал о себе, фетишист с большой буквы. В шкафу его хранились ловко украденные из костюмерных и гримерных носильные вещи, принадлежавшие актрисам театра, вплоть до самых интимных подробностей их гардеробов.

Одинокими вечерами Сенечка с наслаждением напяливал эти вещи на себя, чутким носом улавливал оставленные их владелицами запахи, обмирал от счастья, когда удавалось раздобыть что-то новенькое, свежее.

Актрисы, обнаружив пропажу, негодовали, возмущались и бежали жаловаться к нему же, к Семену Игоревичу, который сочувственно выслушивал их, клятвенно обещал принять все меры к поимке вора. Вор, разумеется, так никогда и не бывал обнаружен.

Начался его фетишизм давным-давно, когда еще подростком Сенечка натягивал на свои мальчишеские ноги мамины капроновые чулки, гладил себя по обтянутым капроном ляжкам, судорожно онанировал, дрожа от запретного удовольствия.

Но, конечно, верхом блаженства был фут-фетишизм, счастье которого ему по-настоящему удалось пережить только раз в жизни, все с той же Эльвирой Константиновной, Элечкой, которая как-то, придя с репетиции, в порыве странной прихоти позволила ему облизать ее босую, немытую, еще пахнущую потом ногу.

Поначалу ей вроде понравилось, но потом настроение у Элечки изменилось, она оттолкнула его и больше никогда не позволяла это делать, несмотря на все его горячие просьбы. У него же навсегда осталось жгучее нереализованное желание.

Стоило только представить себе женскую ножку, сбросившую туфлю после долгого дня, эту потную ножку со всеми ее умопомрачительными запахами, как у Сенечки внизу живота начинало пульсировать и разбухать что-то жаркое и томительное.

Все это, слово за слово, Семен Игоревич и поведал своему новому приятелю. Разумеется, не сразу, а постепенно, понемногу, по мере того как поминать маму стало неотъемлемой традицией их еженедельных встреч.

Во время одной из таких откровенных бесед расчувствовавшийся Леха-Могила и пообещал приложить все усилия для того, чтобы помочь Семену Игоревичу реализовать его мечту.

А мечта у Сенечки была почти неосуществимая.

— Я, кто же еще! — сказал он в трубку. — Привет, Леха. Ты чего?

— Короче, есть то, что надо, — загадочно произнес Леха. — Будешь доволен. Деньгу готовь.

Семен Игоревич однако же прекрасно его понял. Тут же отозвалось, гулко застучало сердце, внизу живота возник и стал быстро распространяться по всему телу знакомый жар.

— Когда? — глухо спросил он.

— Давай завтра, в полночь. У ворот. Лады?

Он снова почувствовал себя мальчиком, ждущим, когда за мамой захлопнется дверь, чтобы натянуть на ноги ее капроновые чулки.

— Хорошо, я буду, — взволнованно произнес Сенечка.

— Бабки не забудь!

— Об этом не волнуйся.

Он положил трубку. Значит, завтра. Что ж, у него еще целые сутки.

Хотя, конечно, как посмотреть. Это всего лишь одни сутки. Он столько ждал, что уж двадцать четыре часа как-нибудь потерпит.