Баланс белого - Елена Мордовина Страница 28

Он угостил меня жевательной резинкой со вкусом горького апельсина.

— Есть одна трасса возле Рима, вдоль всей трассы — эти горькие апельсины. Красота! Весной особенно.

Он не терпел, если кто-то ехал впереди него.

За окном простиралась ночь, мы словно взвинчивали ее своей энергией.

Никаких людских поселений, только окутанные звездами поля.

— Смотри, сейчас проскочим мимо Могилева. Нам с тобой еще триста вместе ехать, недолго, тебе музыка не мешает? Может, потише сделать? Ты смотри, осторожнее здесь, это я по Европе большей частью езжу, мне привычно, недавно в Голландии девчонку вроде тебя подбросил, путешествует. У них там все так путешествуют, как лето — студенты на дорогах: французы в Германию, немцы — во Францию. Меня это не удивляет. Это вот старики могут и обидеть, медведи, здесь нужно быть осторожнее, если в такой трак садишься, сразу смотри, чтобы только один человек был, там иногда за шторкой второй спит. Я всегда один езжу, без напарника. А ты чего одна?

— Мы сначала вместе ехали, а потом расстались.

— Говорю тебе, сделай загранпаспорт, и путешествуй по Европе.

— Никогда об этом не думала.

— Так вот, я тебе советую, ты бы сейчас через границу, несколько часов — и где пожелаешь, в Мюнхене, в Париже. Но лучше всего в Голландию ехать.

Он начал рассказывать о Голландии, а я продолжала осматриваться в его кабине. Мне уже казалось, что мы едем по Западной Европе, за окном проплывали только огромные стоянки для траков, круги, очерченные факельными огнями, и придорожные бары.

— Хотя, моя дочь так попробовала бы — я б ей всыпал. Тебе сколько лет? Ей шестнадцать, чуть помладше.

Видимо, на моем лице легко читалось удивление.

— Что, не веришь? Сколько, думаешь, мне лет? Ну… чуть за сорок, так скажем.

Он объяснил это тем, что он вообще не напрягается, не пьет в дороге, только пиво в хороших барах, когда в Европе, обедает только в хороших кафе. Сменщика в дорогу не берет: платят в два раза больше, а спать лучше, когда уже все сделано.

— Там, сзади, все равно не выспишься. А моя дочь танцует. Бальные танцы. Недавно они выступать ездили. Столько мороки с этими девчонками, опять же, поступать будет в следующем году. Беда с этими девчонками, — повторил он.

В его разумном отеческом изложении мир представал пластичным и танцующим.

— Вот в этих местах девчонки эти дикие, деревенские, как лет пятнадцать есть — она уже себе зарабатывает, мне-то на нее, скажем, и смотреть противно. Маленькая, облезлая, помада с нее течет, дрожит вся. Возле стоянок вертятся. Дешевые! Пару месяцев назад, весной, одну такую до стоянки подвозил, говорит, может, и ты со мной? Всего 15 долларов. Отвечаю, я старый уже, мне уже не до того, подвезу тебя, а там сама гляди. Поговорил с ней, зачем, спрашиваю, тебе это надо? Не понимаю! Тебя, говорю, убьют и выбросят, и имени не спросят. Случай один был. На стоянке белорусской, опять же, в кафе, подходят ко мне ребята-шоферы. «Ты в Москву?» — говорят. «В Москву, домой». «Возьмешь пассажирку?» «Что такое?» «Да увезли ее покататься, теперь посмотри на нее, чуть не убили. Их двое было, девчонок, вторая не знает где, напоили их». Короче, привез я ее в Москву.

Мне вдруг ясно представилась эта девочка — воробышек с белыми, пережженными перекисью волосами, в длинной юбке и старом синем «фишбоне» с капюшоном, с облупленным малиновым лаком на коротких ногтях. Она сидела, грызла ногти и молчала. Бледное заплаканное лицо, изъеденные рябые веки и короткие, щеточкой, ресницы.

Он вышел размять ноги на трейлерной стоянке. Меня оставил в кабине. Здесь внутри чувствуешь себя частью мегаполиса, отстегнувшейся, как, скажем, пузырек комплекса Гольджи.

Какой-то сумасшедший начал тыкаться в мое стекло, подпрыгивал — виден был только лоб его и глаза, что-то пытался мне говорить, но не было слышно. Такая ужасная рожа, огромные вывороченные глаза. Он что-то орал, жестикулировал, отходил, подбегал, в страхе оглядывался и снова орал. Мне из освещенного трака было плохо его видно, но я пыталась сказать ему, что ничего не понимаю. Я была так счастлива, что за стеклом.

Водитель вернулся, и мы уехали.

— Еще вчера в море купался. Заехали в Одессу всего на несколько часов — надо же искупаться. Едем к побережью, а там какая-то большая стройка, я прямо на бетоне и разлегся, весь как есть. Потом солдата встретил. Охранял эту стройку. Сказал, что купаться нельзя, но сам он купался. Утро еще было, мы лежали на этом бетоне, загорали.

Осталось ехать две сотни вместе. Я, наконец, заснула и так хорошо спала, в первый раз выспалась за эти дни, спокойно и мирно, как в детстве в самолете, все равно, чьи огни там внизу, над Якутией мы летим или над Уралом.

Вдруг он меня разбудил.

— Смотри, подъезжаем, тут скоро городок будет, Орша, тебе, может, там выйти? Там стоянка есть и кафе, могла бы зайти, согреться, кофе выпить, тебя до Питера кто и взял бы. Там многие питерские останавливаются. Нет? А где ты переночуешь? В лесу?

— Я там себе костер разведу, чаю выпью. В лесу как-то безопаснее. Попить чаю, выспаться — никто не потревожит.

— Пожалуй, ты права, но только ночью никого не останавливай, с утра поезжай.

Все это сквозь сон. Я чувствую, что осталось последних километров пятьдесят, и во сне ловлю каждую минуту. Эта сладкая сказка детства — растягивать настоящий момент до бесконечности.

— Приехали. Просыпайся.

Стояла непроглядная темень, и трудно было разглядеть что-нибудь. Только по оранжевым светящимся пятнышкам габаритных огней угадывались очертания огромного трака с двумя прицепными трейлерами.

В полудреме я запомнила только, как он светился в ночном траке, как помахал мне рукой откуда-то из своего пузырька цивилизации, как растворился в бесконечности его гоа-транс.

Вот его нет.

Снова чернота и дорожные перехлесты. Только траки мчатся совсем не здесь.

Я отвернулась от дороги, едва разлепляя глаза.

Темно, звезды, различаю вдалеке какой-то овражек и лесополосу, плетусь к этой лесополосе напрямую, опять какие-то болота, но я не обращаю на это внимание, только лесополоса качается перед моими глазами, я сплю, и мне бы только не потерять этого состояния, я будто еще в Голландии, в Одессе, в танцевальном классе — где угодно, только не в болотной траве.

Так я и не добралась до лесополосы, механически бросила на влажную землю карримат. Я не разделась и даже не стала снимать ботинки. Мне казалось, что ботинки распухли, как гангренозные, и приросли к моим ногам.

Я видела небо. Облаков не было. Одни звезды — модель расширенного сознания — я ушла от него, завернувшись в одеяло. Помню, просыпалась среди ночи, не понимая, где нахожусь. Только иногда грохотали вдали пролетавшие сквозь звезды траки.