По ту сторону - Инга Андрианова Страница 27

Было раннее утро, когда в дверь постучали. Ворча и вздыхая, я выползла из-под одеяла, накинула халат, прошаркала к дверям.

Высокий темноволосый мужчина шагнул через порог:

— Вы — Ника?

— Я — Ника.

— А я — Владимир Иванович.

— Вы, что наш новый комендант?

— Нет, я не комендант, я — архитектор, строю заводы в Сибири.

— Теперь будем строить в Москве?

— Если надо, будем, — серьезно ответил мужчина, и не дожидаясь очередного вопроса, перешел в наступление, — Вам известно, где сейчас Маргарита?

— Улетела с Воландом.

— Не смешно.

— Мне тоже.

Владимир Иванович нервно помял в руках сигарету:

— Присесть позволите?

— Можете даже курить, здесь все давно пропахло дымом.

Он сел за стол, вынул из кармана зажигалку, но курить не стал.

— Маргарита писала о вас, говорила, что вы ее единственный друг.

— Больше нет, — отрезала я.

— А что произошло?

— Она вышибла мне дверь, разбила часы — единственную память об отце, наговорила кучу всякого дерьма и улетела на метле.

— Вчера мою дочь увезли в психлечебницу, — сообщил Владимир Иванович.

Я прикусила язык. Боль убитого горем отца, тоска и смирение большого человека, под началом которого горбатилась треть населения великого края, вмиг искупили все обиды, что нанесла мне его непутевая дочь. Глядя в его глаза, я с горечью осознала, что существуют родители, готовые пойти за чадом даже в преисподнюю.

— Простите, я не знала… но ожидала, что кончится чем-то подобным…

— Расскажите мне все и, прошу вас, подробно.

Уронив голову, Владимир Иванович слушал о том, что я знала сама, о чем шептались в курилках. Я старалась не упоминать о наркоте, о роли органов во всей этой грязной истории, но чувствовала, что сидевший напротив, все это знает без меня.

Час спустя мы вышли из общежития. Владимир Иванович остановил такси, назвал точный адрес, и водитель включил счетчик.

Какое-то время мы петляли по району, потом вырулили на Загородное шоссе, там проехали пару кварталов, свернули налево и высадились у ворот. Довольно быстро мы отыскали нужный корпус. Владимир Иванович дал денег, и нас тут же пропустили внутрь. Марго появилась минут через пять. С первого же взгляда я определила всю длину инсулиновой иглы, на которой сидела моя подруга. Туман непослушных зрачков, мутный взгляд и плавучая вязкость движений — все было слишком хорошо знакомо мне по прошлой жизни. Марго обняла отца и присела на стул:

— Ну это же понятно, меня упекли сюда за отказ сотрудничать!

— Тише, девочка, не шуми, — Владимир Иванович погладил ее по руке, — не стоит говорить об этом вслух.

— Мне сказали, что выпустят через несколько месяцев, — объявила Марго и уставилась мне в лоб.

— Через четыре, Марго. Обычно это четыре месяца, — произнесла я вполголоса.

— Вашу мать, а как же я буду сдавать сессию?

— С этим разберемся, — успокоил отец, — ты отдыхай и кури поменьше. А я поговорю с кем надо, и тебе разрешат прогулки. Ты только веди себя тише.

— Да, тут не повеселишься! — хмыкнула Марго.

— У тебя соседи-то нормальные? — спросила я.

— Хороший вопрос. Тут все нормальные, одна я — псих, — Марго повела плечами и болезненно поморщилась, — Такое чувство, что стекла наглоталась, все внутри скрипит и звякает. Хожу как алкаш — то клинит, то заносит.

Мне стало не по себе — всегда разумная циничная Марго в образе овоща смотрелась диковато. Владимир Иванович заметил мою реакцию, поднялся с места, заходил взад-вперед.

Марго немедленно встревожилась:

— Ты же меня не бросишь? Ты ведь останешься в Москве? Хоть ненадолго?

— Я пробуду здесь неделю, — сказал Владимир Иванович, — а когда уеду, тебя будет навещать Вероника.

— Будешь? Правда? — Марго уставилась на меня немигающим взглядом.

— Буду, — ответила я.

— Только не приводи никого … и не надо обо мне особо распространяться.

— Не буду, — пообещала я, отлично понимая, что деканат уже в курсе и деликатничать не станет.

Я ошибалась. Авторитет Владимира Ивановича, его финансовая щедрость, а может, и то, и другое заткнули словесную брешь: в то время, как о судьбе Марго гудел весь факультет, наш деканат не проронил ни слова. На вопросы «Где она?» и «Что с ней?» из деканата отвечали односложно: «В академическом отпуске». Слухи сочились из всех щелей, всплывали в самых неожиданных местах и исходили от людей, настолько далеких от Марго, что закрадывалась мысль об их тайной и нежной дружбе с известными органами. О том, что я дважды в неделю навещаю дурдом, не знал никто. Все помнили нашу с Марго перепалку и не приставали с расспросами.

С наступлением семестра Ритка вернулась в общежитие и тут же озаботилась моим духовным ростом. Она заставила меня пересмотреть все спектакли с участием блистательного Николя, потом устроила из моей комнаты клуб фанатов студии «Вереск». Постепенно я запомнила имена всех актеров и названия ВУЗов, где они обучались в отсутствие гастролей.

Митька был местным гением, любимцем публики и режиссера. В роли Джона Сильвера он выглядел почти устрашающе, а в жизни оказался славным парнем, в меру застенчивым милым физтехом. Он не был похож на героев, которых играл: много шутил, был прост и органичен. В обычной жизни его трудно было принять за актера. Во всей этой шумной компании он выглядел гостем, случайно попавшим на вечеринку разгулявшийся богемы. В студии его любили, над ним не подшучивали, и даже страшный режиссер не повышал на Митьку голоса, не швырялся в него реквизитом, не делал едких замечаний. С Митькой дружили все, за ним признавали талант, ему не завидовали даже на распределении ролей. И только Николя в душе посмеивался над органичной порядочностью друга и всячески настраивал его на авантюрный лад.

По вечерам по окончании спектакля вся труппа летела в «Смоленский», у входа в магазин выворачивала карманы и после недолгих подсчетов верстала меню.

Закинув за плечи опухшие сумки, мы дружно спускались в метро, разбредались по вагону и до конца поездки дремали под перестук колес и перезвон бутылок.

Засиживались допоздна: разбирали спектакль на цитаты, смеялись над проколами, хаяли необузданный нрав режиссера, обсуждали похождения товарищей по сцене и в который раз затягивали «Восьмиклассницу».

Градус постепенно нарастал, банкет приобретал все признаки попойки, когда тебя никто не слышит, а звуки сливаются в один акустический стон. Ближе к ночи «прямоходящие» в обнимку с «нестойкими» расползались по заснеженной Москве, чтобы утром проснуться с головной болью и намерением посвятить остаток жизни борьбе со змием.