Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл Страница 27

— А когда вы занимались сексом, кто обычно был инициатором? — спрашивает Анна.

— В последнее время он. Скорее из отчаяния, чем по желанию. Может быть, даже от разочарования жизнью. Да, пожалуй, так, — решаю я.

Анна за мной наблюдает, лицо ее остается в тени, сгущающейся по мере того, как остывает уголь. Рукой она опирается на подлокотник, опустив подбородок на указательный палец. Это ее привычная поза, которая неизменно связана с тяжелыми разговорами, изобилующими в последнее время. Ее гостиная превратилась в затемненную исповедальню, где я могу эмоционально переродиться, обнажить всю себя, не испытывая стыда. Наши беседы я не назвала бы лечением, скорее я воспринимаю их как дружеское священнодействие, безопасное и неприкосновенное. Здесь я способна поведать другому живому существу, каково это — быть мной.

— Давай вернемся к той ночи, когда Бентон разозлился, — направляет меня Анна. — Не припомнишь, когда конкретно это случилось?

— За несколько недель до его гибели, — спокойно говорю я, зачарованно глядя на сияющие, словно кожа аллигатора, угли. — Он знал, что мне нужно личное пространство. Даже в те ночи, когда мы занимались любовью, я частенько, дождавшись, когда он уснет, выскальзывала из постели и воровато, словно совершаю клятвопреступление, проскальзывала в кабинет. Он с пониманием относился к моим маленьким изменам. — Чувствую: Анна улыбается в темноте. — Бентон почти никогда не жаловался, если, протянув руку на мою часть постели, нащупывал лишь пустоту. Уважал мои потребности. Знал, что временами мне надо побыть одной. Во всяком случае, так казалось. Я и не подозревала до той ночи, когда он ко мне ворвался, что его бесят мои ночные повадки.

— Просто ночные повадки? — спрашивает Анна. — Или вернее это назвать отчужденностью?

— Да я бы не сказала, что испытывала к нему отчуждение.

— Ты считаешь себя человеком, который легко сходится с людьми?

Я стала размышлять, пытаясь докопаться до столь пугающей правды.

— Ты была открыта с Бентоном? — продолжает Анна. — Давай-ка начнем с него. Он был самой серьезной твоей привязанностью. Во всяком случае, с ним ты оставалась дольше, чем с кем бы то ни было другим.

— Была ли я с ним открыта? — Поигрываю вопросом, как мячом, готовясь его подать, решая, под каким углом бросить, с какой силой размахнуться. — И да и нет. Бентон был лучшим и добрейшим из тех, с кем мне приходилось общаться. Чуткий. Вдумчивый, умный человек. С ним легко было говорить на любые темы.

— И вы разговаривали? У меня сложилось впечатление, что нет. — Анна крепко за меня взялась.

Я вздыхаю.

— Не припомню, чтобы хоть с кем-нибудь разговаривала совершенно обо всем.

— Может, тебе с Бентоном было спокойно? — подкидывает она предположение.

— Пожалуй, — отвечаю. — Но точно знаю, что были у меня свои больные точки, которых мы не касались. Я и не хотела так сближаться, напрягать его. Пожалуй, отчасти в том повинны обстоятельства, при которых начались наши отношения. Бентон был женат и всегда от меня возвращался домой к жене Конни. Так продолжалось долго. Нас будто стена разделяла, мы жили порознь, соприкасаясь лишь время от времени, когда выпадал случай. Боже, никогда так больше ни с кем не поступлю.

— Вина мучает?

— Еще бы, — отвечаю я. — Любому католику знакомо чувство вины. Особенно поначалу совесть здорово грызла. Для меня нарушить правила — смерти равносильно. Я ведь не такая, как Люси. Вернее сказать, она не такая, как я. Если племяшка сталкивается с бездумными правилами, то запросто преступает их. Да о чем тут говорить, Анна, мне даже штрафов за превышение скорости ни разу не выписывали.

Тут она подается вперед и поднимает ладонь. Это сигнал: я сказала нечто важное.

— Правила... А что такое правила?

— Тебе интересно определение?

— Что такое правила для тебя? Как ты это понимаешь?

— Плохо — хорошо, — отвечаю я. — Законно и незаконно. Что морально, а что аморально. Одно гуманно, другое — нет.

— Переспать с женатым человеком аморально, плохо, бесчеловечно?

— Ну, во всяком случае, глупо. Да, плохо. Конечно, не смертный грех, ничего незаконного, но бесчестно. Да уж, бесчестнее некуда. Нарушение правил.

— Значит, ты признаешь, что способна на бесчестный поступок.

— Я признаю, что способна на глупость.

— А повести себя нечестно? — Она не дает уйти от ответа.

— Люди на все способны, и я не исключение. Наша с Бентоном связь была неблаговидна. Косвенно я обманывала, скрывая свои действия и недоговаривая. Держала фасад, создавала обманчивую видимость, в том числе и перед Конни. Ложь. Значит, получается, я способна врать?..

Это признание здорово меня расстроило.

— А как насчет убийства? Что правила говорят об убийстве? Это плохо? Аморально? Запретное действие? Ты лишила человека жизни, — говорит Анна.

— При самообороне. — Тут я совершенно уверена. — Так поступают, когда нет выбора, потому что человек собирается убить тебя или кого-то другого на твоих глазах.

— Ты совершила грех? Ибо сказано — «не убий».

— Ничего подобного. — Теперь я испытываю нечто вроде разочарования, я недовольна собой. — Легко судить о поступках других с отдаленной позиции морали и идеализма. А вот когда убийца приставляет нож к горлу или тянется к пистолету, чтобы тебя застрелить, тогда совсем другое дело. В этом случае грехом будет как раз бездействие, ты совершишь клятвопреступление, позволив погибнуть невинному или себе. Я не испытываю раскаяния, — говорю Анне.

— А что ты тогда испытываешь?

Прикрываю на миг глаза, по векам промчалось красное пламя.

— Тошноту. Каждый раз, как вспомню, наизнанку выворачивает. Я не сделала ничего плохого, у меня ведь выбора не было. Но и правильным это тоже не назвать, если понимаешь, в чем разница. Когда передо мной корчился Темпл Голт, истекая кровью, и молил меня о помощи, словами не описать, каково мне было. Вспомнить страшно.

— Это произошло в тоннеле нью-йоркского метро. Лет пять назад? — спрашивает она, и я отвечаю кивком. — Бывший напарник преступницы Кэрри Гризен. Вроде как ее учитель. Ведь так?

Я снова киваю.

— Занятно, — говорит она. — Ты убила вторую половину Кэрри, а потом она убила твою. Что, если это не случайность?

— Понятия не имею. Никогда в таком ключе не рассуждала. — Удивительно, что такая простая мысль до сих пор мне не приходила в голову.

— Как ты думаешь, Голт заслужил смерть? — вдруг спрашивает Анна.

— О нем кое-кто сказал, что он и свое право на жизнь обманом получил, без него всем только лучше. И все же, упаси Господи, не по своему выбору я стала палачом, Анна, не по своему. У него кровь из пальцев сочилась. В глазах такой ужас застыл, неописуемый, зло его покинуло. Передо мной умирало живое существо, и я тому была причиной. Он плакал, умолял остановить кровотечение... Да, мне по сей день иногда кошмары снятся.