Пропавшая - Майкл Роботэм Страница 26

– Она приезжает к тебе на встречи. Зачем?

– Спросите у нее.

– О чем вы разговариваете?

Говард смотрит на тюремщиков.

– Я не обязан вам ничего говорить. Через пять дней я подаю на апелляцию.

– Ты отсюда не выйдешь, Говард. Никто не хочет тебя отпускать.

Он снова улыбается. У некоторых людей голос не соответствует внешности. Говард как раз из их числа. Его голос поднимается слишком высоко, словно его легкие наполнены гелием, и кажется, что голова вот-вот отделится от туловища и медленно поплывет по ветру, как белый воздушный шарик.

– Мы все несовершенны, мистер Руиз. Мы совершаем ошибки и страдаем от их последствий. Но разница между мной и вами заключается в том, что у меня есть Господь. Он будет судить меня и освободит. А вы когда-нибудь думали, кто судит вас?

Он выглядит весьма уверенным. Почему? Возможно, знает о новом требовании выкупа. Любое предположение о том, что Микки жива, автоматически гарантирует его освобождение.

– Зачем сюда приезжает миссис Карлайл?

Он поднимает руки, как будто сдается, и снова кладет их на стол.

– Она хочет знать, что я сделал с Микки. Беспокоится, что я могу умереть, так никому и не сказав.

– Ты пропускаешь уколы инсулина.

– Вы знаете, что происходит, когда впадаешь в кому? Сначала становится трудно дышать. Во рту пересыхает. Давление падает, а пульс учащается. У меня темнеет в глазах, потом они начинают болеть. Наконец, я теряю сознание. Если ко мне быстро не прийти, то почки совсем откажут, а мозг непоправимо пострадает. Вскоре после этого я умру.

Кажется, он смакует эти подробности, словно с нетерпением ожидает мучений.

– И ты рассказал миссис Карлайл, что случилось с Микки?

– Я сказал ей правду.

– Скажи и мне.

– Я сказал ей, что я не невинен, но невиновен в этом преступлении. Я грешил, но этого греха на моей совести нет. Я верю, что человеческая жизнь свята. Я верю, что дети – дар Божий, что они рождаются чистыми и невинными. Они могут поступать зло и жестоко только потому, что мы учим их злу и жестокости. И только они одни могут судить меня.

– И как же дети будут тебя судить?

Он смолкает.

Пятна пота у него из-под мышек расширились и слились друг с другом, отчего рубашка прилипла к телу, и мне видно каждую складку и морщину. Но на спине, под рубашкой, заметно что-то еще. Почему-то ткань полиняла и стала желтой.

Чтобы видеть меня, Говарду приходится поворачивать голову через правое плечо. Это вызывает у него легкую гримасу боли. В тот же миг я резко перегибаюсь через стол. Не обращая внимания на его крики, поднимаю на нем рубашку. Его тело похоже на переспелую дыню. Жестокие раны пересекают спину, сочась кровью и какой-то желтоватой жидкостью.

К нам подбегают охранники. Один из них зажимает ему рот платком.

– Приведите врача! – ору я. – Шевелитесь!

Выкрикиваются указания, кто-то звонит по телефону. Говард вопит и извивается, словно его поджаривают. Внезапно он затихает, уронив руки на стол.

– Кто это сделал?

Он не отвечает.

– Скажи мне. Кто это сделал?

Он что-то бормочет. Мне не слышно. Я наклоняюсь ближе и ловлю отдельные слова:

– Велите малым детям прийти ко мне и запретите им не… не поддавайтесь искушению…

Что-то торчит из-за отворота рукава его рубашки. Он не останавливает меня, когда я вытаскиваю этот предмет. Это деревянная ручка от скакалки, к которой примотан двенадцатидюймовый кусок колючей проволоки. Самоистязание, самобичевание, пост и добровольное мученичество – кто объяснит мне все это?

Говард отталкивает мою руку и встает. Он не будет дожидаться врача и больше не станет разговаривать. Он бредет к двери, шаркая туфлями, часто дыша, почти пожелтевший. В последний момент он оборачивается, и я ожидаю увидеть знакомое мне жалкое, умоляющее выражение лица.

Но получаю я нечто другое. Человек, которого я помогал посадить за убийство, человек, который хлещет себя колючей проволокой, человек, на которого каждый день плюют, над которым издеваются и которому угрожают, – этот человек смотрит на меня с жалостью.

Восемьдесят пять шагов и девяносто четыре часа – столько времени Микки считалась пропавшей, когда я получил ордер на обыск квартиры номер одиннадцать в Долфин-мэншн.

– Сюрприз! – сказал я, когда Говард открыл дверь.

Его большие глаза округлились, рот слегка приоткрылся, но он ничего не сказал. На нем были верхняя часть от пижамы, длинные шорты с эластичным поясом и темно-коричневые туфли, подчеркивавшие белизну его ног.

Я начал традиционно – рассказал Говарду, как много я о нем знаю. Он холост и никогда не был женат. Вырос в Уоррингтоне. Самый младший из семерых детей в большой и шумной протестантской семье. Отец и мать умерли. У него двадцать восемь племянников и племянниц, для одиннадцати из которых он стал крестным отцом. В 1962 году он попал в больницу после дорожной аварии. Год спустя пережил нервный срыв и добровольно лечился в клинике на севере Лондона. Работал кладовщиком, строителем, художником, декоратором, водителем и, наконец, садовником. Трижды в неделю ходит в церковь, поет в хоре, читает биографии, у него аллергия на клубнику, а в свободное время он занимается фотографией.

Я хотел, чтобы Говард почувствовал себя пятнадцатилетним мальчишкой, которого я застал за мастурбацией в душе школы «Коттслоу-парк». И какие бы оправдания он ни придумывал, я узнаю, что он лжет. Способность внушать страх и неуверенность – вот самое сильное оружие в нашем мире.

– Вы кое-что пропустили, – пробормотал Говард.

– Что?

– Я диабетик. Инсулин и все дела.

– У моего дяди был диабет.

– Только не говорите мне, что он перестал есть шоколад, начал бегать по утрам, и все прошло. Я это все время слышу. И еще: «Боже, я бы просто умер, если бы мне пришлось каждый день колоть себя иглой!» Или вот еще: «Это ведь из-за того, что ты такой толстый?»

Мимо нас сновали люди, одетые в комбинезоны и перчатки. Некоторые несли металлические ящики, фотооборудование и осветительные приборы. По коридору, словно через реку, были положены мостки.

– Что вы ищете? – тихо спросил он.

– Улики. Этим, собственно, и занимаются следователи. Мы используем улики, чтобы возбудить дело. Они-то и превращают гипотезы в теории, а теории в уголовные дела.

– Значит, на меня заведено дело?

– Ведется работа.

В этом была доля истины. Я не мог сказать, что конкретно ищу, пока не нашел: одежду, отпечатки пальцев, перевязочные материалы, кассеты и фотографии, семилетнюю девочку, которая шепелявит, – любое из вышеперечисленного.