Ультиматум Борна - Роберт Ладлэм Страница 26

— И что дальше?

— Он сказал мне, что Тигартен может разобраться с Управлением и притормозить его, если что-то, связанное со старыми временами в Сайгоне, всплывет наружу. Он, видите ли, имеет доступ к верхнему уровню Лэнгли.

— Дальше?

— Верхний уровень, на Вашингтонском жаргоне, означает максимальную секретность, а Лэнгли означает директора Центрального разведывательного… то есть, Питера Холланда.

— Еще сегодня утром ты говорил мне, что он без колебаний может пустить в расход любого члена «Медузы».

— Да, он так говорил. Но поступит ли он так?

На другой стороне Атлантики, в Сен-Нелюр, старинном пригороде Парижа, по ступеням собора шестнадцатого века, известного так же как Церковь Святого Причастия, с трудом поднимался пожилой мужчина в темном полотняном костюме. Над его головой раздавался торжественный колокольный звон, далеко разносившийся по окрестностям. У входа в собор, освещенного лучами утреннего солнца, мужчина остановился, осенил себя крестным знамением и вознес к небесам молитву. Angelus domini nuntiavit Mariae . Правой рукой он послал воздушный поцелуй выбитому на камне над закругляющимся вверху входом барельефу, изображающему распятие Христа, сделал еще несколько шагов и, миновав массивные двери, оказался во внутренней тусклой прохладе собора. Краем глаза он поймал презрительные ухмылки двух облаченных в пышные сутаны священников. «Прошу простить меня за оскорбление своим видом вашего богатого прихода, вы, толстозадые снобы», — подумал человек про себя, зажигая свечу и устанавливая ее среди десятка других огоньков около изображений святых. «Но Христос видит все и выберет меня, а не вас. Кротость, да пребудет на Земле, и во врата Рая вам не проскользнуть, как не намазывайся жиром». Мужчина прошел вдоль рядов скамей в глубь собора, осторожно придерживаясь правой рукой за спинки, для сохранения равновесия, а левой проверяя узел галстука под несколько просторным для его исхудавшей шеи воротником рубашки. Его жена сейчас была так слаба, что с трудом сознавала происходящее, но она, как и прежде, не преминула внести в его костюм последний штрих, отправляя его на работу. Она всегда была ему хорошей женой. Она оставалась такой и сейчас. Иной раз они со смехом вспоминали тот случай, когда, больше сорока лет назад, она от волнения так накрахмалила его рубашку, что та буквально стояла колом. В тот далекий вечер она очень старалась придать ему вид обычного служащего из конторы средней руки. После этого он, захватив с собой небольшой чемоданчик, отправился на улице Сен-Лазар, к дому, где был расположен штаб немецких оккупационных войск. Этот его чемоданчик разнес потом полквартала. А еще через двадцать лет, в ледяной зимний вечер, она исколола себе все пальцы, подгоняя дорогое, украденное в предыдущий день пальто по его фигуре. В тот раз он отправился грабить крупный парижский банк с гербом Людовика IX над входом, принадлежащий его высокообразованному и крайне неблагодарному приятелю, тоже участнику Сопротивления, отказавшему ему в одолжении. То были хорошие времена. Но затем пришли плохие времена и плохое здоровье, и еще более плохие времена, откровенно говоря, времена крайней нужды, почти нищеты. Но в конце концов к ним пришел один человек, человек со странным именем и с более чем странными предложениями. И после этого достаток снова вернулся к ним, вернулся в виде необходимых сумм денег для приобретения приличной еды, хорошего вина, хорошо сидящей одежды, в которой его жена снова стала выглядеть достойно, и самое главное, для возможности обращаться к хорошим врачам, облегчившим ее страдания. Костюм и рубашка, в которых он был сегодня, были добыты из глубин шкафа. Они с женой теперь напоминали участников провинциальной труппы бродячих актеров. В их шкафу было очень много костюмов для очень многих ролей. Это было их работой… И сегодняшний колокольный звон тоже был частью его работы.

Пожилой человек, болезненно скривив лицо, с трудом преклонил колени перед святым крестом. Затем, вернувшись к рядам скамеек и присев рядом с центральным проходом в шестом ряду от алтаря, он принялся следить за секундной стрелкой на наручных часах. Через две с половиной минуты он поднял голову и, как можно незаметнее, огляделся. Его подслеповатые глаза вскоре привыкли к полумраку собора, и он, не очень ясно, но достаточно хорошо мог видеть окружающих. Вокруг него находилось около двадцати посетителей. Некоторые, опустив головы вниз, тихо шептали слова молитв, другие, погруженные в свои мысли, молча взирали на огромное золотое распятие над алтарем. Но не они интересовали мужчину. Увидев наконец того, кого он искал, пожилой человек успокоился. Все шло по плану. Священник в темном церковном одеянии быстро прошел по крайнему правому проходу вдоль рядов скамеек и скрылся за темно-красной занавесью в глубине собора.

Пожилой человек бросил еще один взгляд на часы — самое время. Монсеньер никогда не опаздывал. Точность была основным правилом Шакала. Выждав еще одну минуту, мужчина с видимым усилием поднялся со своего места, еще раз, насколько позволяло ему состояние его тела, преклонил колени и не очень уверенной старческой походкой прошел ко второй слева кабинке для исповеданий. Отодвинув рукой занавесь, он вошел внутрь.

— Анджелус Домини, — прошептал он и, встав на колени, повторил те же условленные между ними слова, что и несколько сот раз до того в течение последних пятнадцати лет.

— Анджелус Домини, сын Божий, — ответил ему голос, принадлежащий невидимой фигуре за черной кисеей. Благословение завершилось тихим, с трудом сдерживаемым, скребущим кашлем. — Не испытываешь ли ты в чем-то недостатка, хорошо ли протекают твои дни?

— Более чем. Благодаря моему другу… Неизвестному другу.

— Что сказал доктор о здоровье твоей жены?

— Он сказал мне то, что, слава Богу, не сказал ей. Как это ни странно, но, похоже, я переживу ее. Ее убийственный недуг очень быстро распространяется по телу.

— Очень жаль. Сколько ей осталось?

— Месяц, два… не больше. Очень скоро она окажется полностью прикованной к постели. После этого наши отношения прекратятся.

— Но почему?

— Вы ничем мне больше не обязаны, и я не потребую от вас ничего. Вы были добры к нам, и я сумел отложить кое-что, мои потребности очень малы. Откровенно говоря, предчувствуя то, что ожидает меня, я ощущаю огромную усталость…

— Это чудовищная неблагодарность с твоей стороны! — голос, во мраке за кисеей, дрожал. — И это после того, что я сделал для тебя, после того, что я обещал тебе!

— Прошу прощения?

— Готов ли ты умереть ради меня?

— Конечно, на этом был основан наш договор.

— Тогда я спрошу иначе: готов ли ты жить ради меня?

— Если это именно то, что вы требуете от меня, то конечно. Единственное, что мне хотелось сообщить вам, это то, что очень скоро мы больше не будем обременять вас. Может быть, я не точно выразился.

— Никогда не позволяй себе со мной ничего подобного!

Рвущаяся наружу ярость в шепоте человека во мраке за кисеей вылилась в глухой кашель, который подтверждал слухи, передающиеся из уст в уста в глухих переулках Парижа. Шакал был болен, может быть смертельно болен.