Пособник - Иэн Бэнкс Страница 25

Так мне и надо — нечего играть в подобные игры с женщиной, которая вела занятия по самообороне для студенток, продолжает регулярно обыгрывать меня в сквош когда за счет техники, когда за счет силы, в зависимости от настроения, и поднимает штангу немалого веса. Я начинаю хлопать ладонью другой руки по гладкой черной простыне.

— Ну все. Сдаюсь.

Она хмыкает и заламывает мне руку еще — на тот самый сантиметр, и я ору от боли.

— Я же сказал — все! — кричу я. — Я на все согласен!

Она отпускает мою руку, переваливается через мою спину и ложится рядом; она часто дышит и одновременно смеется, ее груди вздымаются, опадают и одновременно трясутся, слегка подрагивает ее плоский живот. Я, приподнявшись, бросаюсь на нее, но она откатывается, и я падаю на простыни, а она вытаскивает из-под меня свою ногу и встает; она стоит рядом с кроватью, уперев руки в бедра, и смотрит на меня. Ее ноги широко расставлены в стороны, и я, уставившись на треугольник ее лобковых волос, начинаю тихо стонать.

— Терпенье, — говорит она, глубоко вздохнув и пробегая рукой по своим коротким блестящим волосам.

Она поворачивается и идет, как балерина, на пальчиках по мягкому ворсу ковра. Приближается к встроенному платяному шкафу и тянется к полочке над ним; я снова издаю театральный стон, видя, как играют мускулы ее икр и ягодиц, а ямочки у нее на пояснице углубляются и растягиваются; тень ее грудей движется с одной стороны по полированной ясеневой поверхности дверцы, а с другой — возникает ее отражение в зеркале, обнаженное тело, до боли прекрасное. Она, поднявшись на цыпочки, роется где-то наверху. Между ее ног темнеет холмик — драгоценный сочный плод. Я падаю на кровать, не в силах выносить это зрелище.

Десятью минутами позже я стою на широко расставленных коленях на кровати, откинувшись назад, мои запястья привязаны к лодыжкам шелковым шарфом, а мой елдак вздыбился — аж саднит, он торчит передо мной убийственный, как таран, и в то же время странно уязвимый, я тяжело дышу, мышцы у меня ноют; я уже дошел — кажется, дунь на конец, и брызнет, а она сильнее затягивает последний, явно лишний шарф, а потом проскальзывает мимо — и вот она передо мной, такая гибкая и похотливая, ладная и сильная, и в то же время влажная и мягкая, и я уже даже стонать не могу, и мне приходится смеяться, закидывая голову к потолку и чувствуя налившуюся кровью тяжесть моего конца, раскачивающегося в унисон со смехом, а она соскальзывает с кровати, хватает пульт телевизора и заявляет, что собирается смотреть «Эльдорадо», я реву, она смеется, «Тринитрон» вспыхивает, она добавляет звука, чтобы не слышать меня, а я вот он тут, и понемногу все начинает болеть, смотрю, как она сидит в позе лотоса, прыскает время от времени, делает вид, что очень увлечена этой идиотской мыльной оперой, и мне ничего не остается, как попытаться пробраться в изголовье кровати, и я, переваливаясь с колена на колено, с болью преодолеваю метр или около того и теперь могу опереть на подушки свои ноющие плечи, вроде бы сняв часть нагрузки со всех других мышц моего скорбящего тела.

Я вынужден смотреть это телевизионное говно, и через пять минут даже мой елдак сдается, начинает оседать, но тут она поворачивается, чтобы коротко тронуть его языком, я униженно прошу ее: отсоси, отсоси, — но она отворачивается и смотрит телевизор на другом конце комнаты, и я начинаю вертеться и вырываться, но она завязала меня слишком уж надежно, и теперь мои колени уже болят по-настоящему, и я пытаюсь вразумить ее и говорю: «Слушай, мне уже и в самом деле больно», но она меня не замечает, разве что каждые несколько минут поворачивается, чтобы посмотреть, как у меня дела с эрекцией, и время от времени то ли лижет, то ли сосет мой конец короткими, невероятно горячими и не приносящими удовлетворения движениями или смачивает во рту большой и указательный пальцы и чуть притрагивается ко мне, а я ору от желания, разочарования и боли в равной и чудовищной мере, и наконец, наконец, слава богу, эта долбаная англо-испанская херня заканчивается, звучит мелодия, катятся титры, и она переключает ящик на музыкальный канал, и все продолжается! Эта сучка, издевательница, мучительница поднимается с кровати и выходит за дверь, а я поражен этим так, что и слова не могу произнести; я, значит, остался здесь один, рот у меня отвис, елдак торчит, а я зол как хер, смотрю, нет ли здесь чего такого поблизости, что можно сбросить и разбить, чтобы потом острием перерезать эти шарфы, и я останавливаюсь на хрустальном бокале, в котором еще остались темные капельки «Риохи», но тут она возвращается со сверкающим стаканом в одной руке и чашкой, над которой поднимается пар, — в другой, а на лице ухмылка, и тут я понимаю, что она собирается делать, и говорю: «Нет, прошу тебя, пожалуйста, развяжи меня — руки, ноги, колени. Я вообще больше никогда не смогу ходить. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Но ей это все что об стенку горох, она садится передо мной на колени, подносит стакан ко рту и засасывает кубик льда, потом с улыбочкой смотрит на меня и обхватывает губами мой конец.

Потом идет горячий кофе из чашки, но только коротко, этого мало; потом снова лед, потом кофе, потом лед, и теперь я начинаю кричать, я кричу по-настоящему от боли и невыносимого желания, кричу и умоляю ее, прошу ее прекратить, наконец она выплевывает последний кубик льда, ставит стакан и кружку рядом с бокалом из-под вина, залезает сверху и насаживается на меня; я легко вхожу в нее, а там внутри горячее, чем кофе, так горячо, что можно обвариться, так горячо, что можно обжечься, и я едва слышно издаю потрясенные крики: О-о! — она движется вверх и вниз, прикладывает пальцы к моей шее, а другую руку опускает вниз и за спину — к моей мошонке, и я внезапно кончаю, продолжая кричать, а теперь еще и рыдаю — меня сотрясает спазм, и она неожиданно затихает и шепчет мне: «Бэби, бэби», а я дергаюсь и рвусь, и от этих движений боль пронзает и отпускает мои ноги и руки и суставы одновременно.

Узлы затянулись так сильно, что не развязать, и ей приходится разрезать их сверкающим лезвием охотничьего ножа, который она держит под матрацем со своей стороны на тот случай, если в дом ворвется какой-нибудь насильник.

Я лежу у нее на руках, как в колыбели, и тяжело дышу, я в полном изнеможении, обессиленный, боль в мышцах, костях и суставах постепенно проходит, слезы на лице высыхают, и она тихонько спрашивает:

— Тебе было хорошо?

И я шепчу ей в ответ:

— Просто хер знает как.

На следующее утро я появляюсь в редакции с утра пораньше этаким бодрячком и с новым компьютером под мыщкой, счастливый после моего рывка в Камбернолд через жилищный кооператив, а потом назад, после вечера с И. (я разочарован — мой новый суперсексуальный компьютер не произвел на нее никакого впечатления, но, видимо, компьютеры интересуют не всех, ну и насрать; если бы мне предложили на выбор — кого из двух прилэптопить, я бы выбрал ее), а затем возвращения на Чейн-стрит; И. настаивает, чтобы я уезжал пораньше, — боится, как бы среди соседей не начались разговоры. Я до того устал, что, хотя и умирал от нетерпения запустить свой новый лэптоп и убедиться, что «Деспот» на нем пойдет (наконец-то и на портативном! визжать хочется — просто оргазм какой-то!), но вместо этого уснул прямо на диванчике, а потом, сам не знаю как, перетащился на кровать и для разнообразия хорошо выспался. Я встаю с рассветом или же сразу после него и в кои-то веки прибываю в редакцию до начала рабочего дня, правда, Фрэнк уже там, и я собираюсь похвастаться перед ним своей обновкой, но он взволнованно смотрит на меня, хватает под руку и тащит от стола дежурного при входе, мимо стенда с объявлениями и старыми выпусками, останавливается в уголке и сообщает: