Я сделаю это для нас - Федор Анич Страница 24

Я проснулся от грохота. Оказывается, я вырубился прямо на балконе, в луже чего-то склизкого и отвратительно вонючего. Что это? Голова болела просто адски, как будто ее раздавили прессом и она никак не может обрести первоначальную форму. Ломило в глазах, язык присох к небу, аж не вдохнуть.

В дверь барабанили.

Я встал.

Меня вырвало с такой натяжной болью, как будто вырвало не вязкой жижей желудка, а самим желудком. Вязкая толстая слюна повисла от губы до пола, и мне никак не удавалось оторвать ее затекшими руками, я стал выбираться с балкона прямо с ней наперевес. Поскользнулся в жиже на полу (моча? рвота?), рухнул в эту жижу и зарыдал. У меня не было сил встать. Все, вы победили!

Грохот нарастал, раздавались голоса.

День второй.

Я выполз в комнату, на полу валялся халат. Я вытер им лицо, встал, вздохнул и пошел открывать. На пороге — полицейские.

Они спросили меня, я ли это. Я ответил, что вроде я. Они спросили про дядю Вову, мой ли он родственник, а потом сказали, что он попал в аварию на МКАД и госпитализирован в такую-то больницу. Состояние критическое, врачи рекомендуют его навестить не откладывая.

Меня снова вырвало, и все потухло.

* * *

Кто там говорил, что больно бывает от любви?

Больно бывает не только от любви.

Дядя Вова выглядел умиротворенным, как будто спал. Только трубки у него во рту и пикающие процессоры, поддерживающие жизнь, разрушали иллюзию нормы. Дядя умирал, врач об этом сказал и с каменным лицом посочувствовал мне. Эвтаназия у нас запрещена, поэтому никаких решений не нужно. Будьте рядом, сказал он.

Я был рядом, пока не пришла полиция и мне не сказала, что я арестован за нарушение подписки о невыезде. Больница была подмосковная, за пределом МКАД. Я плохо помню детали того дня, это был один из самых сложных дней в моей жизни. В участок приехала Светлана, долго что-то утрясала, и я снова оказался у кровати дяди Вовы.

Только трубок больше не было.

А он был накрыт слишком высоко, с головой.

— Но ему же трудно дышать, — бился в истерике я.

— Он не дышит, поймите, он умер, — говорили врачи.

Я плакал, держал его за руку и не подпускал никого к кровати. Это уже не были последние минуты с дядей Вовой. Я не мог его отпустить, хотя от меня это не зависело. Я дышал не своими легкими, мне не хватало воздуха, внутри было слишком много места, и я не мог ничем это все заполнить, воздух почему-то все время из меня выходил, как вышла жизнь из дяди Вовы.

Звука не было, я не слышал врачей, полицейских и Светланы. Они все что-то говорили, но я видел только их разевающиеся рты. Периодически темнело, потом светлело. А дядя все лежал на кровати, с головой закрытый чистой белой простынкой, а я сидел рядом в тихом ужасе, не в силах поверить, что больше никогда не услышу его голос.

Это невероятно эгоистично — все эти чувства в момент утраты. Думаешь только о себе, не допуская даже мысли, что человеку больше не больно, не страшно и, наверное, хорошо там, на облаках. Ну что можно сделать с собой? Если болит внутри, обжигает кислотой и нестерпимо сжимает сердце, будто утягивая в темный водоворот вечного сна.

— Вам что-нибудь нужно поесть, вы сидите здесь почти десять часов.

Это было первое, что я услышал. Я не хотел есть.

Я все еще сжимал его руку, холодную и твердую. Мне не было страшно.

Медсестра увидела слабую реакцию на свои слова и взяла меня за другую руку, заглянула в глаза и спросила:

— Я могу кому-нибудь позвонить, чтобы за вами приехали?

— Только ему, — я кивнул на дядю Вову.

Вернее, на его тело. Но даже в мыслях это звучало так страшно и непоправимо, что сердце отозвалось новой болью, тупой, страшной, давящей.

— У вас больше никого нет? — тихо спросила она.

Я покачал головой.

— Друзья?

— Он был моим единственным родственником, единственным другом.