Memow, или Регистр смерти - Джузеппе Д'Агата Страница 24

Каждый раз, когда на экране Memow возникало имя особого должника, Аликино ощущал укол в сердце, но его фамилия пока не появилась.

Он действительно получил отсрочку.

После пяти дней непрерывной работы он позволил себе наконец проспать двенадцать часов подряд и решил, что творческих усилий, которые он совершил, вполне достаточно для того, чтобы перейти к эксперименту. Он сумел вложить в память Memow огромное количество информации. Он будет пополнять ее и дальше, по мере осуществления задуманного, но самое главное теперь — немедленно начать. Новая информация должна незамедлительно заменить ту, что находилась в памяти компьютера в центральном архиве и была связана с делом, касающимся Аликино Маскаро.

Это единственный способ продлить отсрочку, которая была предоставлена ему, а значит, и избежать появления на экране Memow роковой и неумолимой надписи:

ОД Аликино Маскаро. Закончена запрошенная проверка. Никакой омонимии нет.

И теперь все зависело от усердия Memow, от его работы, от выводов, способных убедить компьютер в центральном архиве, заставить его признать, что новый Аликино Маскаро — это совершенно другой человек, а вовсе не мистер Аликино Маскаро, бухгалтер «Ай-Эс-Ти», и одинаковые исходные данные — имя и фамилия — это не что иное, как случайное совпадение.

Конечно, это было всего лишь плодом воображения, но Аликино почему-то казалось, будто и Memow не терпится начать эксперимент.

Он набрал на клавиатуре вопрос:

Думаешь, можем начать?

Прежде краткая сентенция дня.

Только побыстрее.

У меня не будет больше времени писать краткие сентенции дня. Прочти вот эту: в управлении предприятиями компьютеры полностью заменят хозяев. Рабочие не смогут больше рассчитывать, что у них будет человеческий хозяин.

Это хорошо, но мне не нужно.

Почему?

Послушай, Memow, ты должен знать это. Я никогда не работал с компьютерами. Я никогда не имел ничего общего с «Ай-Эс-Ти». Я уволился из Ссудного банка в Болонье двадцать лет назад, когда он вошел в состав «Ай-Эс-Ти».

Это первая из твоих фальшивых правд. Или подлинных неправд.

Сейчас напишу тебе сентенцию, которая будет касаться тебя.

Напиши.

Вирхов, великий патологоанатом прошлого века, говорил, что он вскрыл сотни трупов, но ни в одном из них так и не обнаружил души. Может быть, он искал ее не там, где надо.

Какое это имеет отношение ко мне?

Будь Вирхов жив сегодня, ему надо было бы поискать душу в тебе.

У твоего Аликино Маскаро, который живет в Риме, должна быть душа?

Не знаю. Не думал об этом. Он может обойтись и без нее.

Ты даже не подумал о том, что твое новое «я» может не понравиться тебе?

Так начнем или нет?

Когда угодно.

Ты должен писать в настоящем времени, то есть так, как будто события происходят сейчас.

В Риме сегодня тоже 8 октября 1985 года.

Аликино посмотрел на часы:

Почти час дня.

Около семи часов вечера в Риме. А день тут был прекрасный, солнечный и даже жаркий.

Продолжай, Memow.

Несколько секунд на экране ничего не было. Машина, казалось, погасла. Но вскоре курсор снова повел строку, поначалу неторопливо, как бы осторожно.

Когда-то я любил октябрь в Риме.

Аликино почувствовал, как у него перехватило дыхание. Ему пришлось откинуться на низкую спинку вращающегося стула. Выходит, удивительная идея его действительно начала осуществляться и, самое главное, оказалась возможной. Вымышленный Аликино подал первый признак жизни, высказав логичное, законченное суждение.

Мысль Аликино обратилась к доктору Франкенштейну и его творению — к этому плоду надежды, которую люди возлагали в начале прошлого века на науку, — но он не мог задержаться на этом. Видеотекст Memow вновь стремительно побежал по экрану.

Теперь и он осточертел мне со всем хорошим, что в нем есть, с его мягкими и теплыми красками и всем прочим, на что тебе наплевать, потому что все это задевает твои чувства.

Так много на свете всего, что я ненавижу, что ранит меня до самой глубины души. Слишком многое, я и сам признаю это, когда моя неуступчивость, мое неизменное недовольство, сама моя жизнь назло всем и вся делают меня до крайности агрессивным и вынуждают реагировать сверх всякой разумной меры. Разумная мера? Слова, лишенные смысла, потому что относятся к такому типу людей, каких теперь давно уже нигде не встретишь, — последние приличные люди, люди эпохи Просвещения. Ладно, оставим все это.

Мрачное выражение на моей физиономии — некая грубая мешанина саркастического добродушия и плохо скрываемой злобы — появилось, упрочилось и окончательно закрепилось с тех пор, как я живу в Риме, в этом отхожем месте, и чем больше я узнаю его, тем с большим трудом выношу, и если прежде презирал, то теперь яростно ненавижу. Должно быть, это происходит оттого, что продолжаю тут жить и не в силах как-либо отличиться от этих трех с половиной миллионов индивидуумов, отдаленно напоминающих своим обликом людей, которые виноваты в том, что позволили Риму наградить себя званием столицы.