Баланс белого - Елена Мордовина Страница 24

Я не понимала, почему он такой спокойный.

Немного дров осталось назавтра. Он только начал пить чай, есть подвяленную ветчину и медленно курить. Меня раздражало даже то, что он может получать удовольствие даже в такой ситуации.

Я сказала, что лучше буду спать прямо на дороге, чем там, где он собирается спать, прямо в этой высокой траве, под кустами.

Он примял траву. Мы разорвали пополам кусок клеенки, и я долго бродила со своей половиной в поисках сухого места, и с оранжевым карриматом, все еще не решаясь улечься прямо на тихой грунтовой дороге. Даже там, где трава была пониже, была все та же сырость и комары.

Ольховский уже спал, завернувшись с головой, такая себе мумия.

Мутные темные облака растеклись по западной, еще светлой части неба, чувствовался простор, застрекотали колыбельно ночные насекомые, и тихо шуршала от ветра редкая глухая рожь.

Воздух был свеж, мне действительно хотелось спать. У меня слипались глаза, подкашивались ноги и мутнело сознание, но я боялась вдохнуть комара, не могла слышать постоянный гул, все было липкое и грязное.

На дороге лежать было как-то странно, возникало ощущение, что тебя только что выбросило из космоса, пространство было так огромно. Еще мне казалось, что я лежу не на самой верхней точке земного шара, а в самой нижней, и что я не лежу, а поддерживаю своей спиной всю огромную землю, чтобы она не скатилась вниз, на звезды.

Рядом была канава.

Канава мне показалась такой уютной, как хорошенькая могилка, и, встав с дороги, я начала стелить себе приличную постель: встряхнула клеенку, постелила на дно канавы, которое казалось на удивление мягким и сухим, сверху на него — оранжевый карримат, вместо подушки свернула под голову свитер. Мне показалось это чудесной постелью, я накрыла ее одеялом, как будто она была уже убрана с утра, и уселась на край постели. Вынула из рюкзака мишку, положила на подушку рядом с собой, потом сняла ботинки и поставила возле постели. Затем улеглась, накрылась одеялом и обняла мишку.

На трассе траки уже возвестили начало ночи. Они проносилось призрачными огнями.

Я улеглась лицом вверх и пыталась уверить себя, как мне здесь удобно и хорошо, и как надо мной склонилась рожь и шепчет мне сказку на ночь.

Мне говорили, что я должна обладать повышенной чувствительностью, все из-за эктодермы. Так как из нее образуется и нервная система, и вся гамма кожных покровов, то по состоянию последних можно судить, насколько тонка восприимчивость психики. У меня тонкая кожа, очень нежные и мягкие рыжие волосы, светло-зеленые глаза, некрупные хрупкие зубы и небольшая мочка уха.

Возможно, я и отключалась несколько раз минуты на две или три, только я этого не замечала. Когда я вскочила окончательно, небо было черным и глубоким, как колодец, а звезды были вычищены как никогда.

Я подошла к Ольховскому. Тот спокойно спал. Я потрясла его за плечо.

— Скажи мне секрет, как ты можешь спать?

Вряд ли он во сне что-то понял. Вскочил, был очень напуган, непонимающе что-то бормотал, я закрыла его одеялом и убежала.

Налет цивилизации слетал с меня очень быстро. Впрочем, все уже описано у Вильяма Голдинга. Мне очень хотелось убить тихо посапывающего Андрюшу.

Близилось утро. Траки зачастили. Ночь прорвал светящийся гул. Я уже собиралась выйти на трассу. Холодный ветер шевелил волосы, хотелось скорости. Питер, Питер. Но неловко было бросить Ольховского, не хотелось рвать последней связи с окружающим миром, хотя было желание вскочить и уехать отсюда, несмотря на чувство неловкости и договоренность, которая нас связывала.

Сразу пошел дождь. Сильный ливень. Он вскочил, я тоже, начали прятать вещи под клеенку, под ту же клеенку залегли сами, причем поместились не полностью, и ноги мокли под дождем. Дождь прибил комаров и навеял умиротворенное состояние, и я отключилась, хотя это было похоже скорее на потерю сознания, чем на сон.

Просыпаться было противно. Дождь уже кончился, было очень рано, по-пастушески светло, с клеенки стекали капли, одежда была потная, лицо липкое. Волосы, казалось, уже не продерешь. Мокрые, ржавые, приросшие к ногам ботинки. Я надела бандану вместо того, чтобы причесаться.

В какой момент он это произнес? Когда мы стряхивали воду с клеенки или согревали руки? Воды не осталось, и даже на таблетках нечего было приготовить.

— Знаешь, они не останавливаются, и если к обеду нас никто не подберет, в обед мы разделимся и поедем поодиночке.

Вот что такое гром среди ясного неба. Я потеряла всякую способность осознавать, реально оценивать происходящее. Мне все вдруг стало безразлично, я продолжала укладывать свою сумку, как будто сказанное было естественным и заранее обговоренным. Но это отсутствие эмоций было скорей результатом шока: через минуту внутри началось смятение, даже не революция систем ориентации — беспорядочный бунт, крушение.

Снаружи я оставалась спокойной. Он ожидал от меня истерик. Он странно, судорожно остановил движение и смотрел на меня удивленным взглядом. Он ждал, готовился защищаться, напряг все мысли, сконцентрировал весь словарный запас, как отличник-студент, под кофеином готовившийся к экзамену по механике, зайдя в аудиторию, получает свою оценку автоматом — это гораздо чаще приводит к срыву.

Он оставил мне половину клеенки и карримат. Мы упаковали вещи и пошли вверх к трассе.

Я действительно этого не ожидала и даже не строила планов выхода из сложившейся ситуации. Все это время у меня было ощущение, что мы вместе. Потеряться в одиночку было свыше моих сил.

Он радовался тому, что сохранил от дождя папиросы.

Мы поднялись наверх. Трасса шла под уклон, и издалека было видно, что за зверь приближается.

Роса еще не спала, туман освежал голову, было приятно, телу хорошо, и поэтому никакие мысли больше меня не занимали. Я положила рюкзак и села на землю.

— Встань, тебе же еще детей рожать!

Я ухмыльнулась, ко мне вернулась способность реально оценивать факты, и мне показалась такой трогательной эта забота обо мне. Траков не было, я уже успокоила себя надеждой на то, что к обеду мы обязательно поймаем что-нибудь.

Ольховский решил не дожидаться обеда.

— Ну что, давай потихоньку разделяться.

— Давай.

В чем заключался раздел имущества?

— Может, тебе все-таки оставить консервы? Хорошо подумала?

Ненавижу эту фразу, люди, которые ее произносят, полагают, что желание человека может изменяться в зависимости от того, больше или меньше он думает. Осталось два апельсина, один я отдала ему, один взяла себе. Оставила хлеб. Еще он оставил мне пол жестяной банки чая, вторая половина которой до самой крышки была забита чайными пакетами.

— Мишку я пока тебе оставляю. Отдашь, когда будешь в Питере. Только обязательно.