Побег из СССР - Дато Турашвили Страница 23

– А откуда вы знаете, что с ней все в порядке?

– Говорю то, что знаю.

– У вас есть дети?

– У меня хорошие дети.

– В отличие от нас? Вы когда-нибудь писали письма любимой?

– Кажется, здесь я задаю вопросы.

– Рано или поздно и вам придется ответить.

– Ты это мне говоришь?

– Вам всем.

– Угрожаешь?

– Не я, но другие обязательно призовут к ответу.

– За что?

– За все.

– Сначала вы будете держать ответ за то, что сделали. Пожертвовали жизнью стольких человек, и не считает себя виновными.

– Я никого не убивал, но все же считаю себя виновным.

– И в чем это выражается?

– Я же говорил, что скажу все, что надо, если с моей женой и ребенком все будет хорошо. Показания против того монаха я уже дал.

– А я уже говорил, что угонщицу, террористку, даже если она беременна, никто не выпустит.

– Я этого и не просил. Я потому согласился дать нужные вам показания, чтобы родился мой ребенок, чтобы хотя бы он остался, если меня приговорят к расстрелу.

– Не бойся, к расстрелу не приговорят. Если ты все признаешь, расстрела не бойся.

– Я не боюсь ни расстрела, ни смерти.

– А чего ты боишься?

– Я боюсь за своего ребенка, боюсь, чтобы его не убили…

– Он еще не родился, как же его можно убить?

– Но он же родится, а рожденному в тюрьме нужен особый уход и забота.

– Ну, ты же понимаешь, что тюремные условия не лучшие для беременной женщины.

– Но вы же обещали, и я дал показания. Написал все, что вы хотели.

– Очень хорошо, что написал.

– А если я на суде изменю показания?

– Для суда это не имеет значения. Главное – те показания, которые ты уже дал следствию. По советским законам это так.

– Как?

– Сначала надо было выучить законы, а потом уже угонять самолет…

– А мой ребенок?

– Я же объяснил, что террористку, даже беременную, домой отпустить не можем.

– Но она же может родить тут, в тюрьме.

– Может, но…

– Но что?

– Но я же сказал и уже несколько раз повторил, что тюрьма – не место для беременных. Я нее в любой момент может случиться выкидыш. Если твоя жена хотела родить ребенка, она должна была остаться дома…

Следователь еще что-то говорил Геге, но Гега уже не слушал. Сильным ударом кулака он свалил пожилого на пол, и, не давая подняться, прыгнул сверху, обеими руками обхватил его горло, пытаясь задушить этого человека:

– Твою мать! Ты же обещал позаботиться о ребенке! Всех вас! Убийцы!..

Позже, в камере, когда Гега открыл глаза и утер кровь, он так и не смог вспомнить или понять, откуда так быстро появились в комнате следователя те, кто избивал Гегу, сначала кулаками, а потом уже ногами, и били до тех пор, пока Гега не потерял сознание.

Когда он пришел в себя в залитой кровью камере, он почувствовал во рту вкус собственной крови и попытался сплюнуть, но это оказалось совсем не просто, впрочем, как и пошевелиться. У Геги болело все – болело все тело, и он помнил фразу следователя:

– Не по лицу, бейте ниже!

Гега помнил и то, что его очень удивила активность этого следователя, который хрипел и еле дышал всего лишь на несколько минут раньше.

Но это была лишь абсурдная секунда, неожиданная идея-фикс. Единственное, о чем действительно мечтал Гега, – чтобы весь этот ужас поскорей закончился. Но этот ужас продолжался до тех пор, пока они не устали – те, кому просто доставляло удовольствие избивать заключенного…

После того дня Гегу на допросы не водили по одной простой причине – до суда им уже не нужны были его показания. Гега с нетерпением ждал судебного процесса, где он должен будет увидеть Тину, он и ждал, и боялся этой встречи. Боялся той правды, которую мог узнать, – увидеть, что Тина уже не беременна. Ведь пока он окончательно не убедится, надежда еще была, маленькая, но все же надежда.

Суда он ждал и по другой причине – он увидел бы мать, о которой ничего не знал со дня угона. Если бы сумел, он бы объяснил ей все, сказал бы, что не собирался ее бросать, что он уезжал и думал, что потом заберет из этой страшной страны и мать.

Еще он хотел увидеть друзей, которые сидели вместе с ним в самолете, и о которых он ничего не знал со дня ареста.

Думал он и о тех друзьях, которых не было самолете. Он подозревал, что их тоже изводят допросами, и был прав.

На допросы вызывали и других, но больше всех следствие заинтересовал Иракли Чарквиани, который был близким другом Геги и должен был больше других знать об угоне самолета. Прибывший из Москвы следователь сначала думал, что Гега не предложил Иракли лететь вместе с ними потому, что дед Иракли, Кандид Чарквиани, – бывший секретарь ЦК. Но после первого же допроса понял, что причина была совсем в другом: этот странный парень с самого начала удивил русского следователя тем, что отвечал на вопросы только по-грузински.

На допросах Иракли был очень спокоен, и сотрудник грузинского КГБ переводил его ответы русскому следователю. Грузинский кагебешник был искренне удивлен, что внук Кандида Чарквиани не владеет русским языком, но русский следователь сразу же догадался, что Иракли Чарквиани прекрасно владел не только русским языком, в отличие от переводчика, но и другими языками.

Догадался русский следователь и о том, что, беседуя с этим странным юношей, он говорил с новым поколением грузин, которые, в отличие от своих родителей, не стали послушными, не стали конформистами и примиренцами. Поэтому русского следователя не удивили явно антисоветские интонации в ответах Ираклии: наоборот, они лишь подстегнули его желание установить, почему Иракли Чарквиани не летел в том самолете. Допрашивая ближайшего друга Геги, он прямо спросил его о том, что интересовало его больше всего:

– Почему вам не предложили лететь вместе с ними?

– Кто?

– Хотя бы Гега, он же был вашим ближайшим другом?

– Почему был, он и сейчас мой ближайший друг.

– Простите, нехорошо получилось. Надеюсь, вы не подумаете ничего такого, чего я не хотел сказать.

– А что вы хотели сказать?

– А то, что я действительно не понимаю, почему Гега вам ничего не сказал? Он же вас хорошо знал. Простите, хорошо знает.

– Потому ничего и не сказал, что хорошо меня знает.

– Хотите, чтобы я поверил, что вам так нравится Советский Союз, что вы его не предадите?

– Кажется, за время беседы с вами я ни разу не высказывал симпатии к советской власти… Но я и не диссидент и не хочу им быть.