Убить Пифагора - Маркос Чикот Страница 23

Может быть, еще через тридцать лет его мечта станет реальностью.

У подножия статуи Гестии плясал священный огонь, отбрасывая волнистые тени на стены Храма Муз. Пифагор рассеянно смотрел на пламя, которое никогда не гасло. На фоне его желтого сияния он мысленно воссоздал образ тетрактиса. Он обратился к тайным знаниям об этой простой фигуре и постепенно соединился с глубокими и мощными потоками духовной силы.

Отношения между единицей и двойкой, двойкой и тройкой и тройкой и четверкой, которые показывает тетрактис, — одни из главных законов природы. Пифагор обнаружил, что музыка — гармония звуков — подчиняется этим пропорциям. Сейчас он вознесся к этому знанию, и его разум плыл между семью небесными сферами. Сферы, подобно огромной лире, издавали звуки, перемещаясь по вселенной. Только его возвышенный дух в моменты высочайшей концентрации способен был уловить эту музыку.

И сейчас он ее слышал.

Он достиг высочайшего состояния, а затем, сделав последнее усилие, преодолел собственные границы и увидел перед собой то, что уготовлено лишь избранным. Подчиняясь могучей воле, разум вышел за естественные пределы сознания, проникая на бескрайнюю территорию интеллекта, который автоматически и почти неограниченно записывает и обрабатывает любую информацию. Теперь он созерцал свое бессознательное, неведомые воспоминания и точные, непостижимые выводы, которые мозг производит в своей самой непостижимой и недоступной глубине и откуда до нас доносятся лишь случайные отголоски, которые мы называем интуицией. В течение нескольких неуловимых мгновений ему станут доступны наиболее смутные и непроницаемые оттенки чувств, понимания и памяти. Он сможет анализировать все, что мозг накопил в обширных областях, обычно скрытых от сознания. Однако этот невероятный потенциал он сосредоточил на Акеноне и обнаружил то же, что и днем: глубокую чувствительность, почти чрезмерную, если учесть род деятельности, которой он занимался; окаменевший панцирь расчетливости и равнодушия, неизбежный плод горьких переживаний; он видел человека справедливого и очень одаренного, приземленного, хотя и не лишенного зачатков духовных устремлений; надежного и ответственного, что было не лишним в работе с людьми, и безоружного перед лицом могущественных духовных сил.

Ему хотелось бы оказаться рядом с Акеноном, если бы тому пришлось с ними столкнуться.

Не ослабляя концентрации, он обратил свое обостренное внимание на главных учеников. Не нашел ничего особенного и встревожился. Он делал все возможное, чтобы его любимцы превосходили уровень обычного смертного. Он желал, чтобы они были великими учителями, пастырями заблудшего человечества, как и он сам. И ему это удалось, однако, как следствие, они обрели способность делать свой внутренний мир непроницаемым для него. Пифагор едва что-либо различал, проникая в глубины их взгляда и звучание голоса. Он надеялся, что необычайная проницательность, которую в эти моменты обретал его разум, преодолеет слои, которые обеспечивали ученикам знания и тренировки, но уверен не был. Им в самом деле нечего скрывать или он не видит подвоха? Он уже давно отпустил их на волю, чтобы дальше они развивались самостоятельно.

Возможно, кто-то из них достиг большего, чем он себе представлял.

Силы иссякли. Он больше не мог сосредотачиваться.

* * *

Пифагор устремил свои мысли к Ариадне и почувствовал сильнейший поток любви. На смену ему пришло чувство вины, хотя он не мог предотвратить того, что случилось с ней в отрочестве. Она сделалась угрюмой и нелюдимой, не общалась ни с кем, даже с матерью. Чтобы она не бросала учебу, он занимался с ней лично вопреки правилам, согласно которым женщин обучала Феано. В учебу Ариадна ринулась самоотверженно, словно это был единственный способ успокоить ее внутреннюю тоску. Он хотел бы сдержать эту избыточную прыть, но в конечном итоге уступил, завороженный невероятными успехами своей дочери. Тогда он грубо нарушил еще одно из непреложных правил: допускал юную Ариадну ко все более продвинутым уровням знания. Слишком поспешно. Ему пришло в голову, что в один прекрасный день она сможет его заменить. Но в Ариадне вновь назрели перемены. Успехи придавали ей уверенности в себе, она стала окончательно взрослой. Перестала жить исключительно в мире идей. Вскоре стало ясно, что она уже не так интересуется учебой. Мало того: в учении было много моральных норм, с которыми она не соглашалась. Ему пришлось смириться с тем, что она не будет преемницей, и уважать ее независимость. Теперь она работала на общину, и все-таки среди правил и ограничений чувствовала себя как в клетке и радовалась любым поручениям, связанным с выходом во внешний мир. Возможно, подсознательно она пыталась бежать от прошлого.

* * *

Сил становилось все меньше, мысленное зрение ослабевало.

Последний пункт назначения. По-прежнему пребывая в Храме Муз, Пифагор сместил свою концентрацию в сторону членов совета, выступавших против братства. Его утонченное восприятие показало ему враждебность и вспышки ненависти. Они были сильнее, чем он себе представлял.

Больше он сосредотачиваться не мог, разум вернулся в обычные границы сознания.

Пифагор открыл глаза. Священный огонь танцевал свой неповторимый танец. Он шагнул вперед и прислонился к постаменту Гестии, сгорбившись, задыхаясь. В последнее мгновение он увидел что-то еще. Все его восприятие поразила ужасающая вспышка предчувствия.

— Нет! Боги, нет! — воскликнул он.

Он видел грядущее. Видел грозную тень, которую отбросят события в том случае, если пойдут намеченным чередом. Перед ним на краткое мгновение предстали кровь и огонь.

Бесконечные, ужасающие страдания.