Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн Страница 22

Козетта выделила мне комнату на следующем этаже, только окнами на улицу. Мне достался один из венецианских пролетов. Я все время говорю об окнах, как будто обращала на них больше внимания, чем на форму и размеры комнат. Разумеется, нет. Только последующие события натолкнули меня на мысль, что окна всегда привлекали меня больше, чем остальные особенности «Дома с лестницей», даже сама лестница; причем я замечала не только их размер и форму, но и опасность, грозящую тем, кто к ним приближается. Окна на фасаде были достаточно безопасны из-за широких подоконников и изящных кованых корзин, но с тыльной стороны дома… Какой легкомысленный архитектор спроектировал такие окна — просто стеклянные двери, выходившие практически в пустоту, на узкий оштукатуренный выступ с низким ограждением, через которое мог переступить и ребенок? На верхнем этаже открытое окно превращалось в дверной проем без двери.

В предназначенной для меня комнате стояла кровать и множество еще не распакованных ящиков с вещами. Я начала жалеть, что поступила в педагогическую аспирантуру. По какой-то причине мне захотелось немедленно разобрать и расставить вещи, что совсем для меня не типично. В небе ярко сияло солнце — наверное, это были последние солнечные деньки перед приходом зимы. На балконе дома напротив, строгом парижском угловом балконе, отличавшемся от балконов на этой стороне улицы, женщина поливала герань. Деревьев на улице было больше, чем машин.

— Ты можешь приезжать каждые выходные, — сказала Козетта.

Спускаясь, мы встретили Диану Касл и какого-то юношу. Их появлению предшествовал громкий хлопок входной двери, от которого завибрировал весь дом, словно по лестнице-позвоночнику пробежала дрожь. Диана поцеловала Козетту, и юноша тоже — к моему величайшему удивлению. Они поднялись в комнату, которая впоследствии получила название «комнаты квартирующих девушек». Я не знаю, кто придумал это выражение — возможно, сама Козетта. Дверь наверху тоже хлопнула. Козетта улыбнулась, и я поняла: она рада, что у нее Диана может чувствовать себя как дома.

— Мне приятно, что тут будет жить девушка, — сказала она мне. — Я бы предпочла видеть на ее месте тебя, но пока это невозможно, пусть живет кто-то другой. Людям здесь, похоже, нравится. Я довольна.

Предполагалось, что Диана будет немного помогать Козетте: ходить в магазин, убирать после вечеринок, считать и упаковывать белье для прачечной и тому подобное, но, разумеется, не убирать в доме. Уборкой занималась Перпетуа. Но если Диана и пыталась выполнять эти обязанности, то быстро бросила — впрочем, как и ее преемницы. Даже имея самые благие намерения, просто невозможно мыть посуду, прибирать или ходить за покупками, когда кто-то (тот, для кого ты это делаешь взамен арендной платы) все время убеждает тебя не беспокоиться, все бросить, говорит, что это ерунда и что лучше просто сесть и поговорить. В доме вокруг Козетты уже успел образоваться невероятный беспорядок, напоминающий распродажу подержанных вещей: самые разные предметы занимали все поверхности, грудами лежали на полу. Но этот беспорядок почему-то не вызывал отторжения, а, наоборот, казался милым и помогал гостям чувствовать себя непринужденно.

Большой круглый стол из розового дерева, за которым сидела Козетта, когда я вошла в дом, был завален разнообразными вещами; как выяснилось, она проводила за этим столом большую часть дня. Это был командный пункт ее гостиной, место, из которого она управляла своим «двором». Стол с двумя резными листьями в центре я помнила еще по Велграт-авеню, где он вместе с двенадцатью окружавшими его стульями занимал почти всю столовую. Там его полировали до состояния, напоминавшего стекло. Блеск уже потускнел, на поверхности появились белые и темные круги, а также вдавленные следы от ручки, которые образуются при письме на тонкой бумаге, если под нее ничего не подложить. Именно состояние стола, а не все остальные изменения в облике и привычках Козетты, окончательно убедило меня, что она порвала с прошлым, совершила революцию в своей жизни.

Само собой разумеется, я почувствовала — такова человеческая природа — укол страха, и не просто укол, а настоящий приступ возмущения. В молодости мы сами хотим меняться, но все вокруг должно оставаться неизменным. Козетта не вспоминала Дугласа. Может, это вполне естественно, однако я не слышала от нее ни единого слова, ни даже намека о ее утрате или вдовстве. Я не видела в доме ни одной фотографии Дугласа. В тот же день, чуть позже, мы зашли в спальню Козетты — роскошный будуар с большой новой кроватью овальной формы, туалетным столиком в голливудском стиле, круглым зеркалом в окружении электрических ламп и китайскими ширмами из слоновой кости, инкрустированной перламутром. Мебель с Велграт-авеню, словно предназначенная для невесты богача, в том числе кровать для новобрачных с белым кружевным балдахином, была распределена по всему дому: предмет там, предмет тут, пару стульев для Тетушки, а сама кровать, лишенная украшений, пожертвована для «комнаты квартирующих девушек». На фотографиях в серебристых рамках, которые теперь висели у Козетты, были изображены я, ее брат из Сент-Джон-Вуд, невестка, а также племянница в свадебном платье.

В тот вечер пришли гости, одна молодежь — наверное, студенты, хиппи. Интересно, кто привел в движение этот поток, стоял у его истоков? Не могла же Козетта выйти на улицу и зазывать их, расхваливая прелести дома. Вероятно, движущей силой первоначально выступала Диана, а ее друзья приглашали своих друзей. Мне даже кажется, они приходили сюда потому, что тут все — напитки, по крайней мере чай и иногда вино, еда, если им хотелось есть, сигареты без счета — было бесплатным, они могли вести себя так, как хочется, говорить или молчать, а также всегда могли рассчитывать на кровать или место на полу для ночлега. За всем этим стояла сама Козетта со своей любвеобильностью, которой хватило бы на десять детей.

Эти люди слетались в дом как мухи на липучку Тетушки, привлеченные сладким клеем, но, в отличие от мух, не расплачивались за свою слабость. Козетта сидела за столом, заваленным книгами, телефонными справочниками, листами бумаги, пустыми чашками и бокалами; тут были телефон и радиоприемник, ваза с засохшими цветами, битком набитая сумочка, очки, сигареты, компактная пудра и лак для ногтей — правда, отсутствовали печенье и шоколад, вредные для новой фигуры. Козетта искала себе возлюбленного.

Тогда я этого не знала, даже не догадывалась. В моих глазах Козетта была матерью всем этим людям, причем невероятно снисходительной — какая мать в шестидесятилетнем возрасте позволит дочери привести на ночь бойфренда или разрешит сыну свернуть сигарету с марихуаной, а когда ее пустят по кругу, затянуться самой? Подобные вещи Козетта не только позволяла, но и поощряла, снисходительно улыбаясь. Была ли ее улыбка особенно сердечна, когда она обращалась к двум молчаливым бородатым парням, флегматичному, который сидел со склоненной головой над книгой Халиля Джебрана, [29]или беспокойному, часами извлекавшему из гитары нестройные аккорды? Если и так, то я приписывала ее улыбку другой причине; мне и в голову не приходило, что одиночество и почти мучительное томление заставили Козетту считать потенциальными любовниками парней, которые были на тридцать лет моложе ее. Только позже, на Рождество, когда в один из вечеров мы каким-то чудом остались вдвоем, она мне все объяснила. Именно тогда она говорила о «распутстве» и краже мужей.