Историк - Элизабет Костова Страница 21

«14 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Я должен возможно скорее завершить свой отчет, поскольку тебе придется извлечь из него жизненно необходимые сведения — необходимые, чтобы сохранить нам обоим жизнь — о, если бы! — и притом жизнь в добре и благодати. Не всякая жизнь есть жизнь, как учит нас горький опыт истории. Худшие деяния человечества способны пережить столетия, тысячелетия, сохраняясь в поколениях потомков, между тем как лучшие движения каждой отдельной личности могут угаснуть с окончанием ее жизненного срока.

Однако продолжим: путешествие из Англии в Грецию выдалось для меня как никогда благополучным. Директор критского музея встретил меня на причале и приглашал вернуться к концу лета на открытие минойской гробницы. К тому же в одном пансионе со мной остановились два американских античника, с которыми я много лет мечтал повстречаться. Они уговаривали меня претендовать на вакансию, только что открывшуюся в их университете, — как раз для сотрудника моего направления — и осыпали похвалами мои работы. Мне был открыт свободный доступ к интересовавшим меня коллекциям, в том числе и частным. Когда солнце, перевалив через полдень, начинало клониться к западу, музеи закрывались и городок погружался в сиесту, я сидел на чудесной террасе под виноградными лозами, перебирая свои заметки. Тогда-то мне и пришли в голову идеи нескольких новых работ, которыми можно заняться впоследствии. Подобная идиллия словно нашептывала забросить мрачную фантазию: погоню по следам странного слова "Drakulya". К тому же я оставил дома старинный том, опасаясь потерять его или повредить в дороге, и был свободен от его колдовского очарования. Однако что-то — быть может, свойственная историкам страсть к педантизму или просто охотничья страсть — толкнуло меня не отказываться от задуманного и провести несколько дней в Стамбуле. И теперь я должен рассказать тебе об удивительном происшествии в стамбульском архиве. Вероятно, это первое, но не последнее из описываемых мною событий, которые возбудят в тебе недоверие. Однако умоляю, дочитай до конца».

— Повинуясь его мольбе, я прочел каждое слово, — сказал отец. — Письмо еще раз поведало мне о леденящих кровь событиях в хранилище из сокровищницы султана Мехмеда — о найденных картах с пометками на трех языках, по-видимому, обозначающих место захоронения Влада Цепеша, о похищении карт зловещим чиновником и о двух крошечных колотых ранках на его шее.

Стиль Росси в пересказе тех событий отчасти утратил лаконизм и сдержанность, которыми отмечены были два предыдущих письма, строчки стали бледнее и пестрели мелкими ошибками, словно печатались в сильном волнении. И несмотря на собственную тревогу (а я читал ночью, в одиночестве, заперев двери квартиры и суеверно задернув шторы), я заметил, что почти теми же словами Росси излагал мне эти события памятным вечером. События четвертьвековой давности так глубоко въелись в его мозг, что, повествуя о них, он словно читал с листа.

Оставалось еще три письма, и я нетерпеливо развернул следующее:

«15 декабря 1930 г. Тринити-колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

С того момента, когда гнусный чиновник унес мои карты, удача оставила меня. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что хозяйка перенесла мои вещи в меньшую и довольно грязную комнатушку, поскольку в прежней обвалился с потолка кусок штукатурки. При этом пропала часть моих бумаг и исчезла пара любимых золотых запонок.

Сидя в своей новой конуре, я пытался по памяти воскресить записи истории Влада Дракулы — и карты, найденные в архиве. Вскоре я решил поехать в Грецию, чтобы возобновить изучение критских находок, поскольку времени у меня теперь было в избытке.

На Крит я возвращался морем, и плавание оказалось кошмаром: море было бурным и страшно качало. Горячий, сводящий с ума ветер, подобный печально известному французскому мистралю, беспрерывно дул с островов. Место в пансионе успели занять, и мне пришлось переселиться в жалкую, темную и душную комнатку. Американские коллеги отбыли, доброжелательный директор музея заболел, и никто, как видно, не помнил, чтобы меня приглашали на открытие гробницы. Я пытался закончить статью о Крите, однако напрасно искал вдохновения в предварительных заметках. Нервозность мою усиливали примитивные суеверия, которые проявлялись даже в разговорах с горожанами. Я не замечал этих суеверий в начале своей поездки, хотя в Греции они настолько распространены, что я не мог не натолкнуться на них раньше. Греки верят, что вампиром, или «вриколаком», может стать любой не похороненный покойник, а также труп, который не разлагается как обычно, не говоря уже о похороненных, по ошибке, заживо. В критских тавернах старики куда охотнее потчевали меня своими двунадесятью вампирскими байками, нежели отвечали на вопросы, где можно найти похожий на этот черепок или в каких местах их деды ныряли за добычей к останкам древних кораблекрушений. Однажды вечером какой-то незнакомец угостил меня местным напитком под остроумным названием «амнезия», после чего я проболел целый день.

Одним словом, все шло хуже некуда, пока я не добрался до Англии в сопровождении ужасающего промозглого урагана, от которого меня страшно укачало.

Я упоминаю эти обстоятельства на случай, если они как-то связаны с темой моего письма. По меньшей мере, они дадут тебе понять, в каком настроении я прибыл в Оксфорд. Я был измучен, подавлен и напуган. Отражение мое в зеркале выглядело бледным и осунувшимся. Если мне случалось порезаться при бритье, я каждый раз болезненно морщился, припоминая запекшиеся пятнышки крови на шее турецкого чиновника и все более сомневаясь в здравости собственного рассудка. Порой меня сводило с ума ощущение недостигнутой цели, какого то невыполненного намерения. Мне было одиноко, меня одолевали предчувствия — одним словом, нервы мои никогда еще не бывали в таком дурном состоянии.

Разумеется, я старался держаться как обычно, никому ничего не говорил и с обычным прилежанием готовился к новому семестру. Американским античникам, с которыми познакомился в Греции, я написал, что был бы рад получить хотя бы временную работу в Штатах, если они смогут помочь мне ее добиться. Диссертация моя подходила к концу, и я испытывал все более острое желание начать заново. Казалось, перемены пойдут мне на пользу. Кроме того, я закончил две небольшие статьи о гончарном производстве на Крите, по археологическим и архивным свидетельствам. Каждый день я усилием воли призывал себя к обычной самодисциплине, и с каждым днем становился спокойнее.

В первый после возвращения месяц я старался не только подавить всякое воспоминание о неудачной поездке, но избегал даже смотреть на необычный томик, заставленный далеко на полку. Однако по мере того, как возвращалась ко мне уверенность, вернулся и интерес — порочный интерес. Однажды вечером я достал книгу и собрал заметки, сделанные в Англии и в Стамбуле. Последствия — а с некоторых пор я считаю эти события последствиями — явились немедленно, ужасные и трагические.

Здесь я должен прерваться, мой храбрый читатель. Не могу заставить себя писать далее, однако постараюсь — завтра.