Поцелуй перед смертью - Айра Левин Страница 21

Я склонен согласиться с выводами Марион, поскольку они объясняют твое упрямое нежелание верить, что Дороти покончила жизнь самоубийством, хотя об этом неопровержимо свидетельствует письмо, которое ты сама от нее получила. Ты считала, что если Дороти покончила с собой, то в этом есть твоя вина. И должно было пройти несколько недель, прежде чем ты признала факт ее самоубийства и приняла на себя тяжесть придуманной тобою вины.

Из письма мисс Кох совершенно очевидно, что Дороти действительно зашла к ней потому, что — в силу тех или иных причин — ей был нужен ее пояс, а вовсе не потому, что у нее было „отчаянное желание с кем-нибудь поделиться“. Она уже приняла решение покончить с собой. И у тебя нет никаких оснований думать, что, если бы у вас на Рождество не произошла та размолвка, она пришла бы посоветоваться с тобой. (Не забывай к тому же, что в дурном настроении была она, а не ты и что инициатором ссоры тоже была она.) Что касается ее обиды на тебя, не забывай, что я был полностью согласен с тобой и тоже считал, что ей надо учиться в Стоддарде, а не в Колдвелле, где у нее еще больше укрепилась бы привычка во всем полагаться на тебя. Правда, если бы она училась в Колдвелле, этой трагедии не произошло бы, но слово „если“ чересчур объемно. Наказание, постигшее Дороти, может быть, было слишком суровым, но она сама его выбрала. Никто из нас — ни я, ни ты — не повинен в случившемся, только сама Дороти.

Теперь, когда ты знаешь, что мисс Кох неправильно истолковала визит Дороти, я надеюсь, что ты освободишься от всякого чувства вины.

Твой любящий отец.

P. S. Извини, пожалуйста, что письмо написано от руки. Я знаю, что у меня неразборчивый почерк, но считаю, что такое письмо не следует диктовать мисс Ричардсон».

Письмо Эллен Кингшип Берту Корлиссу

12 марта 1951 года

8.35

«Дорогой Берт!

Я пишу тебе, сидя в кресле вагона первого класса с бутылкой кока-колы на столе (в такое-то время — кошмар!), передо мной лист бумаги, в руках у меня ручка. Я постараюсь писать четко, несмотря на раскачивание вагона, и дать тебе „если не блестящее, так хотя бы вразумительное“ — как сказал бы профессор Милхолланд — объяснение, почему я решила поехать в Блю-Ривер.

Извини, что не смогу пойти с тобой на бейсбол, но я уверена, что Конни или Джейн с удовольствием пойдут вместо меня, а ты можешь думать обо мне в перерыве.

Итак, во-первых, я решилась на эту поездку не под влиянием минуты — я взвешивала „за“ и „против“ всю вчерашнюю ночь. Можно подумать, что я решила сбежать в Египет! Во-вторых, я не отстану в занятиях, потому что ты запишешь для меня все, что говорилось на лекциях и семинарах. Кроме того, я не собираюсь отсутствовать больше недели. Да и вообще, кто слышал, чтобы студента третьего курса выгнали за несколько пропущенных лекций? В-третьих, я не потрачу время зря, потому что знаю, что, пока не попытаюсь во всем разобраться, у меня не будет ни минуты покоя.

Ну вот, я покончила с возражениями и теперь могу тебе объяснить, почему я еду в Блю-Ривер. Но сначала надо вернуться немного назад.

Из письма, которое я в субботу получила от отца, ты знаешь, что Дороти первоначально хотела учиться в Колдвелле, но я этому воспротивилась. Я действовала для ее же блага — по крайней мере, тогда я была в этом убеждена. После ее смерти я стала задумываться, не руководствовалась ли я эгоистическими соображениями. Жизнь в Нью-Йорке накладывала на меня слишком много ограничений — во-первых, в силу запретов моего отца и, во-вторых, в силу того, что Дороти полностью полагалась на меня и не могла принять ни одного самостоятельного решения. Правда, тогда я этого не сознавала. И вот, приехав в Колдвелл, я принялась наслаждаться вновь обретенной свободой. Я стала горлопанкой-болельщицей, все время была на виду, таскалась на вечеринки, околачивалась с местными знаменитостями и тому подобное. Ты бы меня не узнал. Так что не знаю, почему я воспротивилась поступлению Дороти в Колдвелл: для того ли, чтобы помочь ей обрести независимость, или для того, чтобы сохранить свою собственную независимость. Ведь в Колдвелле все знают все про всех.

Отец — с помощью Марион — абсолютно правильно истолковал мою реакцию на смерть Дороти. Я не хотела признать, что это было самоубийство, потому что в таком случае в нем была и доля моей вины. Однако я считала, что мои сомнения зиждутся не только на эмоциях. Например, у меня вызывала сомнения присланная мне ею записка. Она написана почерком Дороти — этого я отрицать не могу, — но она как-то не похожа на нее. Весь ее стиль какой-то чужой. Например, Дороти никогда не обращалась ко мне „Дорогая“. Ее письма всегда начинались: „Моя дорогая Эллен“. Я сказала об этом полиции, но они ответили, что она, несомненно, писала эту записку в состоянии крайнего возбуждения и, естественно, не была похожа сама на себя. Должна признаться, что это объяснение показалось мне вполне логичным. Мне также было непонятно, почему она взяла с собой свидетельство о рождении, но полицейские и это объяснили. Самоубийцы часто принимают меры, чтобы облегчить их опознание. Тот факт, что у нее в сумочке были и другие предметы, по которым ее можно было бы опознать (например, студенческий билет), их нисколько не смутил. А когда я им сказала, что никогда не замечала у Дороти склонности к самоубийству, они мне даже не потрудились ответить. Короче говоря, они отмели все мои возражения.

Так что мне не оставалось ничего иного, как в конце концов признать, что Дороти покончила с собой и что в этом была часть и моей вины. История, рассказанная Анабеллой Кох, оказалась решающим доводом. Причина самоубийства Дороти усугубляла мою вину, потому что в наше время здравомыслящие девушки не совершают самоубийства в случае беременности, если только в них не вселили привычку во всем полагаться на кого-то другого, а этого другого рядом нет. Но беременность Дороти означала, что ее бросил на произвол судьбы еще один человек — мужчина. Отец ребенка. Мне доподлинно известно, что Дороти не позволяла себе легкомысленного отношения к сексу. У нее не было склонности к мимолетным связям. Если она забеременела, значит, была влюблена в кого-то и собиралась за него замуж.

В начале декабря Дороти написала мне про студента, с которым познакомилась на семинарах по английскому. Она с ним встречается уже некоторое время, и поняла, что это — Тот Человек, Который Составит Ее Счастье. Она обещала все мне рассказать во время рождественских каникул. Но во время каникул мы с ней повздорили, и после этого она вообще перестала со мной разговаривать. А когда мы вернулись на учебу, то стали обмениваться не столько письмами, сколько формальными отписками. Так что я даже не узнала, как его зовут. Мне было про него известно только то, что она познакомилась с ним осенью на занятиях английским языком, что он очень красив и напоминает Лена Вернона — это муж нашей кузины. Это значит, что молодой человек Дороти — высокий, голубоглазый блондин.

Я рассказала отцу про этого человека: надо найти его и как-то покарать. Отец отказался, сказав, что мы не сможем доказать его отцовство и мало что сможем сделать, если даже докажем. Дороти сама покарала себя за свои грехи. Он считает, что не стоит ворошить былое.