В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль Страница 20

26 января.

Размеры острова так незначительны, что взгляд, па­дая без конца на одни и те же предметы, кажется, точит даже камни. Мы рассматриваем окрестности маяка, как некую обширную область. У каждого уголка свое назва­ние, мы окрестили каждое дерево, каждый камень. Вет­ка необычной формы сразу же получает имя. Таким об­разом, расстояния приобретают новые качества. Если бы кто-нибудь услышал наш разговор, то подумал бы, что мы говорим о каких-то далеких местах, между тем любой предмет находится здесь в двух шагах от тебя.

Время тоже превращается в некое относительное по­нятие. Капелька росы, повисшая на паутинке, может дрожать там целую вечность, пока не упадет, а иногда стоит только моргнуть – и пролетела целая неделя.

27 января.

Своеобразная акустика маяка передает мне все эроти­ческие звуки. Обычно Батис выбирает самый конец но­чи, когда я ухожу с балкона и с его этажа, чтобы начать свой сеанс. Это занятие может занимать у него два, три или даже четыре часа. Его стоны раздаются с точностью метронома. Они напоминают хрипы человека, умираю­щего от жажды и идущего по пустыне: монотонная аго­ния. Иногда мне кажется, что он способен выдерживать этот ритм часами.

Любопытно отметить полиоргазмию животины. Я могу следить за ее постоянным возбуждением: спазмы учащаются, а потом наслаждение достигает высшей точки. Каждые полторы минуты, не больше, напряже­ние разряжается извержением вулкана вскриков и долгих, очень долгих стонов. Эта кульминация длится це­лых двадцать секунд, а потом, вместо того чтобы сойти на нет, все повторяется снова. Батис, равнодушный к ее состоянию, не меняет своего ритма, пока наконец напря­жение не разряжается под какое-нибудь крепкое словцо.

28 января.

Иногда мы используем в пищу крабов. В Европе таких бы никто и в рот не взял. У них толстенный панцирь, а под ним много жира и мало мяса. Но мы их поедаем с удовольствием, ничего другого нам не остается. Снача­ла – по причине моей собственной наивности – весь остров мог наблюдать, как я по-идиотски прыгал по при­брежным камням. Крабы легко от меня убегали, прячась в трещины скал. Волны, ударяясь в их глубоких промои­нах, обдавали меня пеной и брызгами. Занятие было ско­рее опасным, чем увлекательным. Я хотел пополнить запасы провизии на маяке, но холодная вода сводила мои пальцы. Я давно так не ругался. К счастью, в это время поблизости оказался Батис, который заметил:

– Вы похожи на хромую козу, Камерад.

Он направлялся в лес с топором на плече. За ним шла его животина. Кафф причмокнул губами, отдавая ей приказ, и она змеей скользнула между камнями. Ее спо­собность ловить крабов показалась мне оскорбитель­ной. Кроме того, она отколупывала с камней каких-то моллюсков, которые так плотно присасывались к ска­лам, что я и не пытался их собирать – мне наверняка по­надобились бы молоток и железный клин. Ей же было достаточно своих когтей, я только подставлял корзину. Иногда, прежде чем бросить туда краба, животина отры­вала у него клешню и съедала ее целиком.

Я обнаружил в лесу съедобные грибы – они стали мо­им вкладом в рацион на маяке. Грибы росли на стволах деревьев, цепляясь за их кору, как моллюски за скалы, так что их приходилось срезать ножом. Думаю, большой питательной ценностью они не обладают, но я все равно их собираю. Кроме того, я перетираю в ступке корни не­которых лесных растений, пока из них не получается бо­гатая витаминами масса.

Поскольку обычно Батис молчалив и угрюмен, этот наш диалог стоит здесь воспроизвести.

– А откуда вы взяли, что эти растения не вредны? – сказал он, с недоверием глядя на напиток, который я приготовил, смешав свою массу с джином.

– Растения, как и люди, не хороши и не плохи, они просто разные, – проговорил я, сделав глоток напитка. – Мы либо знаем их, либо нет, только и всего.

– Мир полон дурных людей, очень дурных. И только наивный человек может верить в людскую доброту.

– То, что отдельные люди по природе своей могут быть хороши или дурны, большого значения не имеет. Важно, какое общество они образуют в своей совокуп­ности: хорошее или плохое. И эта общая оценка не зави­сит от склонностей характера индивидов. Представьте себе двух ужасных типов, которые терпят кораблекру­шение. По отдельности они могут быть отвратительны. Но когда они окажутся вместе, им не останется ничего другого, как объединить свои усилия, чтобы выжить. Кого в такой ситуации могут интересовать их личные недостатки?

Не знаю, слушал ли меня Батис. Он залпом выпил свою порцию смеси и заключил:

– А у нас в Австрии пьют шнапс. По-моему, он лучше джина.

Бывает, мы удим рыбу. Задолго до моего появления на острове Кафф установил целый частокол удочек на южном берегу, на скалах, которые тонкими мысами ухо­дили в море, с трех сторон окруженные водой. Против ожидания, мы больше страдаем от избытка улова, чем от его недостатка. Рыбы в этих широтах глупы до безоб­разия, а может быть, просто не знают, что такое крючок.

Однако они такие большие и сильные, что спокойно мо­гут утащить в море удочку. Чтобы помешать этому, Батис закрепил удилища в камнях, как колья. В качестве лески он использовал толстую проволоку, а тройные крючки соорудил наподобие куриной лапы. Несмотря на все предосторожности, время от времени какая-нибудь из удочек исчезает. На следующий день волны иг­рают ею, а мы смотрим вслед своему имуществу, и в нас пробуждается ярость, которую нам не на кого напра­вить. Как бы то ни было, приходится признать, что на острове можно обеспечить себя питанием без всякой по­мощи извне. Продукты, которые появились на маяке вместе со мной, может быть, и дополняют наш рацион, но мы бы спокойно обошлись и без них.

29 января.

О моем распорядке дня. С первыми лучами рассвета я ухожу со своего поста на балконе, снимаю с плеча вин­товку и растягиваюсь на матрасе. Иногда мне даже не удается раздеться. Мое сознание моментально потухает, как задутая кем-то керосиновая лампа, и я сплю, сколь­ко душа пожелает. Со дня моего появления на маяке мне не приснилось ни одного сна.

Обычно я просыпаюсь к полудню или даже позже. Завтрак в алюминиевой посуде, как в тюрьме. Если день особенно хорош, я выношу тарелку на улицу. Потом воз­вращаюсь внутрь – утренний туалет. Это самый прият­ный момент суток. В результате каждодневного наблюдения я прихожу к выводу, что мои волосы изменили свой цвет окончательно и бесповоротно, как минимум – на затылке. Ужас первых дней посеребрил их, и они оста­лись такими. Потом я сразу же одеваюсь. Опишу мой обычный наряд. Брюки, которые я чаще всего надеваю, сшиты из грубой материи, но это делает их идеальными для самой тяжелой работы. Поверх нескольких маек – моряцкий свитер с высоким горлом. В первые дни я надевал сверху короткую куртку цвета хаки, доходившую мне до пояса. На ней было два очень глубоких нагруд­ных кармана, куда я клал патроны. Ирония судьбы, гра­ничащая с пародией: каким бы невероятным это ни показалось, я не заметил, что носил старый френч английской армии, пока Батис не обратил моего внима­ния на сей факт. Кто-то забыл его здесь в одном из сун­дуков. А может быть, его привезли сюда вместе с други­ми вещами для гарнизона, которому никогда не суждено было появиться на острове. Я выбросил его в море, хотя он был очень удобным. Батис обозвал меня идиотом.