Электрические тела - Колин Харрисон Страница 2

Однако Нью-Йорк полон красивых женщин, их тысячи и тысячи, и большинство вполне обоснованно остерегаются внезапного внимания со стороны незнакомых мужчин. И я отвел глаза. Я ведь все-таки человек воспитанный и не склонен к агрессивным комплиментам. Я не обладаю самоуверенной бойкостью. И я никогда не оскорблял женщин, не произносил того, что произносят вслух некоторые мужчины. Конечно, я допускаю эти животные мысли. Мужчины полны животных мыслей.

Я тупо смотрел в «Джорнал», но спустя пару минут снова поднял глаза, гадая, как такая великолепная женщина могла оказаться на грани бездомности. Женщины, с которыми встречаешься в Корпорации и на публичных мероприятиях, обладают некой лощеностью, тратят небольшие состояния на одежду и украшения. Они очаровательно смотрятся с бокалом в руке, умеют мелодично и вежливо смеяться, а под шикарными платьями носят шелковые трусики цвета нефрита. Они умно высказываются о гостях «Ночного канала», вовремя делают маммограммы и так далее. Иногда такие женщины меня интересовали, иногда – нет. Мы с ними через все это прошли.

Я увидел, что девочка продолжает заниматься своей раскраской, тщательно выбирает каждый карандаш, радостно советуясь с матерью. Девочка была чистенькая, с аккуратно причесанными волосами. Если у нее не было старшей сестры, то скорее всего на ней были вещи, полученные в церкви или купленные в магазине «секонд-хенд». Ее мать была одета не лучше – или даже чуть хуже, но точно определить это не удавалось, потому что она куталась в покрытое пятнами старое пальто, которое было ей велико. Я решил, что этой женщине под тридцать. Среди последних замеченных мной вещей оказалось тонкое золотое обручальное кольцо на ее руке. То, что эта женщина замужем, показалось мне ужасной глупостью, поскольку она явно еле сводила концы с концами. Возможно, ее муж был безработным, возможно – наркоманом, возможно, он относился к той категории мужчин, за которых так отчаянно цепляются женщины. Конечно, я знал, что красота не является ни гарантией, ни необходимым условием любви и счастья, но мне было больно, что эта женщина столь очевидно не окружена должной заботой. Тем временем она посадила девочку себе на колени и чмокнула в макушку. Я внезапно влюбился и в малышку тоже. (Я был пьян, я расчувствовался, я тосковал по тому, чего лишился. Те, кто познали ужас, никогда о нем не забывают: человек меняется навсегда.) Женщина обнимала девочку обеими руками и тихо покачивала. Она не знала, что я за ней наблюдаю. Ее голова устало склонилась, и она, как мне показалось, по привычке, снова поцеловала темноволосую макушку. Я гадал, не живет ли она на конечной станции, на той окраине Бруклина, где арендная плата ниже – и социальный уровень жителей тоже. Ее замужество не стало для меня разочарованием: я уже сделал подсознательные выводы о ее расе, прошлом и образовании, так что, замужняя или нет, она не принадлежала к тем женщинам, с которыми я стал бы завязывать отношения.

Однако я продолжал наблюдать за ними. (Конечно, говорю я себе теперь, конечно, ты наблюдал за ними, как давно ни за кем не наблюдал. В своих похотливых подлых мыслишках ты видел, как мать ложится на тебя, губы у нее красные и огромные, а глаза подернуты влажной дымкой.) Сидя под рекламой средства против тараканов и центра помощи больным СПИДом, мать и дочь, казалось, жили только друг для друга, и я заметил, что девочке хочется доставить матери радость, а матери – оградить ее от неприветливой подземки. Она крепко обнимала дочку, словно черпала силы из ерзающего у нее на коленях тельца.

– Я умею рисовать! – объявила девочка, энергично водя карандашом по странице раскраски.

– Да, умеешь, – прошептала мать в крошечное ушко, которое оказалось рядом с ее губами.

И в этот момент из дальнего конца вагона послышались ритмичные крики: их издавала приближавшаяся к нам чернокожая женщина лет шестидесяти, одетая во все белое.

– Я здесь во имя Господа! – провозгласила она хриплым голосом, в котором не было и тени страха перед слушателями. Ее приземистая фигура была мускулистой, в руке она сжимала карманную Библию. – Вы должны просить спа-се-ния у Господа! Он не любит греха, но он любит грешника! – Она бросала эти слова в пассажиров, большинство из которых уже склонили головы к своим газетам и книгам. – Я здесь не для того, чтобы говорить о приятных вещах! Я здесь, чтобы говорить о лжи и о моральном разложении. О крэке, пьянстве и смертоубийстве! И о жадности до золотого тельца! И неверности! О вас, мужиках, которые говорят, что встречались с приятелями, а сами встречались с девчонками...

– Некоторые тетки тоже не прочь полакомиться! – выкрикнул мужской голос в противоположном конце вагона, вызвав смех и улыбки пассажиров.

– И это так! – откликнулась проповедующая. – Это верно! Они хотят этого, потому что думают, будто это даст им счастье. Но тело – немощный сосуд, оно сгниет и рассыплется в прах! И мужской член – он сгниет! И влагалище – оно сгниет! И рука, что держит золотого тельца! И все остальное тело! Здесь кто-то собрался жить вечно? – Она обвела всех обвиняющим взглядом. – Здесь кому-нибудь есть триста лет? Тело – это просто гниющее мясо! А вот душа – душа божественна! Здесь кому-нибудь есть сто два года? Так я и думала! А есть здесь кто-то, кто не грешен? – Женщина угрожающе огляделась, оскалив зубы. – Так я и думала! А без спасения душа сгниет! И те из вас, кто грешат и грешат, будут брошены в вечный огонь! – Женщина поворачивалась на своих массивных ногах, крича то в один конец вагона, то в другой. – Господь видит...

Подъезжая к Сорок второй улице, поезд начал тормозить, и я снова переключил внимание на мать и дочь, сидевших через проход. Мать убрала карандаши с заботливостью человека, который знает, сколько они стоят, с точностью до цента, и встала. Я увидел, что в книжке-раскраске были персонажи мультфильмов, хорошо знакомых всем детям и лицензируемых отделением анимации Корпорации. Мать запахнула пальто у горла, продолжая что-то тихо говорить дочери, а чуть дальше в вагоне старуха ревела:

– Детей по всему миру каждый день убивают, и никому до этого нет дела, кроме Господа! Ты! И ты! – Она наставила толстый палец в перчатке на нескольких пассажиров, читающих газеты или глядящих в окна на пролетающий темный туннель. – Вы стоите в стороне, пока маленьких детей Господа убивают грех и разврат!

– Закрой рот, старуха! – крикнул тот же мужчина, но на этот раз гневно и быстро.

– Если бы твоя мамаша закрыла утробу, когда тебя рожала, – откликнулась женщина, – то ты бы умер, грешник!

Она двигалась в мою сторону, бормоча себе под нос проклятья. На молодую мать и девочку она не обратила внимания, – возможно, ей они не показались грешницами. Но прежде чем перейти в соседний вагон, она устремила свой безумный, гневный взор на меня. В ее глазах кипела сумасшедшая, темная праведность. Казалось, они кричали: «А ты грешнее других, и не думай, будто я этого не вижу!» – и, глядя в сурово наморщенное блестящее черное лицо, я почему-то испугался.

Поезд выехал из туннеля и стал тормозить у заполненной людьми платформы. Женщина взяла девочку за руку, и я вдруг почувствовал внезапную необъяснимую тревогу при мысли о том, что больше их не увижу. Я вскочил.